Это я тебя убила - Екатерина Звонцова

толстое щупальце из черной плесени – этой рукой Клио берет оливку, закидывает в рот, с удовольствием облизывает черные пальцы. Улыбается мне черными губами.

– Эвер, – это Орфо. – Все хорошо? У тебя медленные…

Я все еще держу ее за руку, и только что ее пальцы крепко сжались, даже легонько дернули. Я не решаюсь повернуться, не хочу видеть, насколько близко к ней подползла чернота. Пока не должна – плесень больше интересует другая половина стола. Та, где ребята, та, где и Ардон уже попробовал кусок черной склизкой курицы и разрезает ножом следующий, покрупнее…

– Н-ничего, – отзываюсь я. Наблюдаю, как черный Скорфус, важно прошествовав по столу в мою сторону, начинает поедать таких же черных креветок прямо в панцире. Поднимает морду. Черная слизь шматками и нитями свисает из его рта.

– Двуногий, ну и рожа у тебя.

Я прикрываю рот рукой. Посильнее давлю себе на зубы, впиваюсь ногтями в щеку. Боль должна помочь мне. Должна. Ведь все это мне кажется, ничего такого нет, виноваты голоса – голос, состоящий из множества. Они решили не говорить со мной среди такого количества людей, а мучить меня иначе. Мне мерещится. Нет никакой слизи-плесени. Да откуда бы она взялась, столько ее и не влезло бы в маленькую банку, так быстро сгнить орхидея не могла, и…

– Эвер! – зовет Орфо настойчивее, но мягче. – Эй!

Я поворачиваюсь – чтобы она тут же поднесла мою ладонь к губам и вдруг поцеловала, тепло смотря в глаза, ничего не стесняясь. Как уже делала возле мемориала, только черными, липкими, ледяными, пахнущими болотом губами. Я, вскрикнув, отдергиваю кисть, прежде чем осознал бы это, и вытираю о рубашку – так же быстро. Запястье трясется. Я закашливаюсь. Кашель отдается в ребрах.

В несколько секунд тяжелой тишины, сомкнувшейся следом, почти невозможно дышать. Пять неотрывных взглядов сразу могли бы меня уничтожить. Физальцы явно напряглись. Наверное, я кажусь им животным, которое внезапно взбесилось. По крайней мере, Ардон чуть заметно потянул Клио дальше от нас и ближе к ним, обняв поперек плеч. Она, впрочем, отпихивается.

– Прости. – Кажется, Орфо даже не удивилась, скорее смутилась, расстроилась. Ее круглые глаза живые – в отличие от губ и сероватой кожи вокруг них. Что она успела съесть? Паника захлестывает лишь сильнее, я с трудом сдерживаю порыв отпрянуть и вскочить. – Эвер, ох… совсем плохо, да? Из-за Илфокиона?

Она тянется к моей щеке, и в этот раз мне удается не отдернуться, вообще не пошевелиться. Я нормален, твержу заклинанием. Она должна видеть, что я нормален и мой жест не нес в себе ничего злого. Лишь на миг, но я представляю, что она почувствовала, когда я вырвал руку. О чем подумала. Что представила. Нужно держаться, и я смотрю ей в глаза, не мешаю пальцам – пока не гнилым пальцам – гладить скулу, зарываться в волосы. Я киваю. Да. Это все Илфокион, который тем нападением напугал меня, напомнив о моем омерзительном прошлом: и о детстве, и о жизни в теле чудовища. Ничего больше. Ничего страшного. Я…

– Может, это тебя взбодрит? – Она протягивает мне керамическую миску с синей росписью, подносит почти к самому лицу, продолжая заглядывать в глаза. – Будешь?

Миска полна гнилой желтой малины, вонь от нее бьет в нос, как если бы на дне еще и умерла мышь или птица. Смаргиваю слезы. А пальцы Орфо подцепляют ягоду, тянут к моим губам:

– Смотри, какая спелая!

Я должен прекратить это. Должен, пока они хотя бы еще… живы? Они ведь живы? Чернота все расползается, оттуда же, из-под проклятого стекла. Черви копошатся у Скорфуса в горящем глазу, быстрые, длинные и тонкие. Нет, нет, это не явь, это не явь, это…

Они сильнее меня, все еще сильнее. Я отшатываюсь, стоит гнилой ягоде коснуться губ, хватаю флорариум и, отвернувшись от Орфо, швыряю его об землю. Только уже сделав это, понимаю, что все испортил: теперь даже стекло не сдержит лезущую гниль. Но поздно.

– Эвер!

Звона нет, нет, нет – почему? Клио кричит, взмывший Скорфус молотит крыльями в воздухе, кружа над нами, а мои склизкие руки дрожат. Солнце, выглянув из-за тучи, бьет вдруг в глаза так резко, что приходится заморгать. А когда я снова смотрю вокруг, то не вижу черноты. Ни на себе, ни на траве, ни на столе, ни на ребятах – нигде.

Я вижу только испуганные лица, все взгляды снова устремлены на меня. Ардон застыл с недобро поднятым ножом, Орфо так и прижимает к себе малину. Скорфус, не рассчитав, приземляется неудачно и опрокидывает несколько блюд. Теперь хоть что-то – черепки, ведь тарелки ударились о пустую лавку – действительно звенит. С этим звоном бьется тишина.

– Эвер?.. – Орфо повторяет мое имя глуше, потеряннее. Остальные молчат.

– Двуногий, я, конечно, с тобой солидарен, но чтоб так… – говорит Скорфус, спрыгнув в траву. Он осторожно идет к флорариуму и трогает стекло лапой. – Надо же. Какой крепкий.

Ни трещины. Ничего не отвалилось. Один из нежных черных цветков смялся и лишился лепестка, но на этом все. Удивительно… кажется, я швырнул флорариум с силой, которую только смог в себе найти. Достаточно далеко. Может, в том и дело, удар смягчила трава, а нужно было, как с тарелками, бить о лавку?

– Что стряслось, хаби? – подает голос Рикус, в то время как Клио уже перелезает через лавку, бежит вокруг стола, присаживается у флорариума на корточки. – Она настолько тебе не нравится?

Его взгляд… странный. Не то чтобы опасливый, там даже не читается: «Я запер бы еще и тебя», но я могу прочесть что-то вроде вопроса: «Вчера ночью я точно видел то, что видел?». И я понимаю его, я тоже бы задумался. Точно ли это я стал жертвой Илфокиона, а не наоборот? Не прикрыл ли он меня из жалости, по старой памяти? Мы глядим друг на друга секунду, две… и я потупляюсь. В горле ширится комок, глаза застит туманом. На миг становится страшно: а что, если именно так? Если я просто не помню, как первым стал наносить слишком яростные удары в бою; если в моих глазах что-то загорелось и Илфокион почувствовал опасность; если…

– Нет. – Наконец беру себя в руки. Хотя и не понимаю, на какой вопрос отвечаю, на прозвучавший или на те, что бьются в голове. – Нет, мне просто показалось… – Запинаюсь и все же признаюсь: – Показалось что-то плохое. Боюсь, это все еще последствия моей болезни.

Я говорю, снова твердо смотря Рикусу в глаза и борясь с желанием одернуть. Он