Дневник 1953-1994 (журнальный вариант) - Игорь Дедков

Мама спрашивает по телефону, не болит ли у меня голова и как меня кормят...

И я не должен — не смею — отчаиваться. Если есть даже щель. Ко всему остальному больница готовит прекрасно... Но если щель есть, то почему она не для меня?..

М. б., писать — вообще лишнее. Но что-то заставляет.

Божественный Лев со сверкающей солнечной гривой, приходящий на помощь слабым, помоги и мне!

Но в какой рог выдохну я свою просьбу? Свой не слышный никому крик?

Болеть ведь неприлично и жаловаться на судьбу — неприлично. Прилично — терпеть и делать вид, что все идет как надо. По плану. Пока можешь делать вид и держать лицо.

...Я беру с пояса, снимаю с пояса волшебный рог Сьюзен и выдыхаю в него со всей силой своих легких сигнал, призыв, крик о помощи!

2.1.94.

Одно хорошо: ко мне можно приезжать — праздничные дни, — и каждое утро, сегодня — третье, я со своими, милыми. А дальше — опять неведомое, и ты не в своих руках.

В сущности, что такое — мы?

Встретившиеся в бесконечности бытия маленькие живые звездочки — и родители, и дети, и близкие, — встретившиеся и сколько-то пребывшие в счастье и печали... — скажем красиво — просиявшие! — для нас самих ведь так!

Господи, помоги мне!

10.1.94.

Вчера не стало Анны Алексеевны, “бабы Ани”, Томиной мамы. Я ее любил.

И чуть ли не в тот же день в Ярославле умерла Люся, сестра Томы.

Вот так — это уже не где-то спереди рвутся снаряды, а — среди нас. Пришла беда — отворяй ворота — держи круговую оборону.

Господь когда-нибудь да поможет нам — неужели в нас настолько сошлось зло? Или — “слабое звено в цепи”?

Надо решить для себя: записывать что-либо или не записывать ничего.

Надо найти в себе какое-то равновесие.

Когда-то я писал о том, что самая большая и страшная неожиданность мгновенно становится фактом быта, бытовым явлением, как бы вживляется, и все уже у нее в плену, и начинается новый отсчет времени и всему.

Равновесие? В самой возможности, уверенности, что можно и нужно еще побороться. Но без некоторого везения, без поддержки — как? И все равно — выхода нет — держаться и держаться.

Если б я был один, было бы проще...

Вечером по телефону Тома напомнила: “Уныние — грех”.

Все верно: надо так,

надо так —

изо всех сил.

12.1.94.

Господин Б. Е. в тронной речи упоминал политиков, постигших “тайны власти”, и радовался, что их много среди новых парламентариев.

Тот, кто сочиняет речи этого ренегата из обкомовских секретарей, не понимает, что значит — “тайны власти”. Не понимает, что через упоминание “тайн” идет худшая аттестация политика и самой существующей системы власти.

14.1.94.

<...> Как глубоко и не контролируемо разумом оседают в сознании важнейшие впечатления и переживания!

Именно сегодня ночью видел во сне <...> бабу Аню — Анну Алексеевну — и вспомнил, что я не поздравил ее с чем-то — то ли с именинами, то ли со старым Новым годом (как раз была эта ночь). И — поздравил и поцеловал в щеку.

Когда проснулся — удивился сну.

И силе внутреннего, потаенного переживания!

25.1.94.

Какое-то дикое, дикое невезение! <...> Неужели все собралось, сосредоточилось, чтобы со мной покончить?

Мало одной хвори — так еще, еще!

Упаси меня, Господи, от этих щедрот зла!

Все-таки собрался с духом и пошел гулять под вечер — два часа побродил под соснами. И думал: пока гуляешь, не чувствуешь себя больным. Конечно, помнишь, но все равно — ощущение жизни совсем не то, что в палате, когда лежишь на койке. Или правда — воздух целебен и могуществен!

И еще стоял у сосен, прижимая ладонь к их теплым стволам — живым!

27.1.94.

Вчера вечером: не стало Адамовича. В одночасье.

Снаряды рвутся вокруг.

За Кондратьевым — Алесь Михайлович.

Глядя на его лицо на телеэкране (в последнее время это было редко), я предполагал, что он нездоров. Была в лице какая-то одутловатость. И активность его упала.

Где-то в каком-то суде — значит, на пределе переживаний.

Проклятое время!

29.1.94.

— Понимаешь ли, что с тобой?

— Понимаю. Абсолютно ясно.

— Готов ли ты, понимая, противостоять до конца?

— Готов.

— Но не все же в твоих силах. Вспомни, к кому ты обращался в заснеженном парке, под соснами?

— Да. Не все. И, может быть, не так уж много в моих. Но если бы немного везения — у меня давно его не было. И главное — быть

помилованным,

поддержанным,

укрепленным...

Другого ответа у меня нет и другой надежды тоже. Только эта.

Не загадывай, не считай, не предполагай, не планируй, не верь, не надейся, не слушай — иди вперед...

Не мечтай, не заглядывай в дальние дни, не рассчитывай, не утешай себя — иди вперед...

3.2.94.

Утро. Почему-то вспомнил, как вечерами в Костроме сидели на диване и я читал тебе книжки. И засыпал, читая, и, засыпая, читал, и получалась какая-то ерунда. И ты толкал меня в бок: “Папа, не спи!”

4.2.94.

Ну вот — жалею, что не ушел домой на субботу-воскресенье. Из-за чего не ушел? Из опаски что-то нарушить, ухудшить в своем состоянии?

Да, я хочу спокойно дотерпеть — т. е. сделать то, что могу и что от меня зависит!

Если б все остальное зависело так же от меня! Только уповать остается, что что-то изменяется в мою пользу, т. е. полезно мне и помогает.

После чтения “НГ”:

виновата сама интеллигенция (ее наиболее активная, шумная, заметная часть), что все так вышло: как всегда, спешили, как всегда, красовались, поглядывая на себя в телеэкран, как всегда, думали, что истина на их стороне, в кармане, — и крушили, высмеивали, топтали то, что следовало всего лишь изменять и перестраивать...

Они дружно убивали социалистическую идею и теперь оказались пустыми, бессмысленными, ничего не имеющими за душой — осталось все чужое, скучное, эгоистическое... “Народ” в устах этой интеллигенции — запретное, почти бранное (Ю. Карякин) слово.

Когда это произошло, права называть себя интеллигенцией не стало.

Сосед по палате отправился домой. Одному хорошо. Сосед попался неплохой — не чересчур разговорчивый — здесь это великое благо. Но когда один, еще лучше. Хотя нагрузка на душу — скажем так — сильнее: ничто не отвлекает и не заставляет с собой считаться. Я запретил себе считать, но считаю и зачеркиваю дни с сеансами...

Читаю “Войну и мир”, уже третий том. Прекрасно. Читаешь — будто живешь другую жизнь; или по крайней мере участвуешь в ней, наблюдаешь ее — не как хаос и бессмыслицу и пошлость, а как исполненную и смысла, и красоты, и значения, и блага — после растерзанной этой нашей жизни, у которой пытаются отнять и порядок, и смысл, и красоту, и достоинство, и благородство...