Львы Аль-Рассана - Гай Кей

Мазур бен Аврен подумал, что все эти изящные вещи служили, в каком-то смысле, бастионами, защитой цивилизованного человека от дождя, темноты и невежества.

Стоящие у стен города джадиты этого не понимают. И воины пустыни тоже, еще в большей степени. Их спасители, которых все призывают в своих молитвах.

Слишком горькой была эта истина даже для иронии. Эти вещи в комнате Бадира — эти свидетельства того, что найдено то, к чему нужно стремиться и ценить красоту мира, — считались пришельцами и с юга, и с севера символами упадка, коррупции, разврата. Безбожия. Опасными земными отступлениями от предписанного смиренного, униженного поклонения сверкающему богу солнца или далекому, холодному божеству, таящемуся за сверканием звезд.

— Госпожа Забира, — сказал он, меняя позу, чтобы облегчить боль в бедре, — предложила себя в качестве подарка молодому королю Халоньи.

Бадир, который пристально смотрел в огонь, поднял глаза.

— Она верит, что сможет убить его, — пояснил бен Аврен.

Эмир Бадир покачал головой.

— Нет смысла. Смелое предложение, но этот молодой человек почти ничего не значит в своей армии. Сколько ему, шестнадцать? А его мать разорвет Забиру на куски, прежде чем подпустит к мальчику.

— Я тоже так думаю, государь. Я поблагодарил ее и отказался, от вашего имени. — Он улыбнулся. — Я сказал ей, что она вместо этого может предложить себя в подарок вам, но в преддверии зимы я в ней нуждаюсь больше.

Король ответил короткой улыбкой.

— Мы продержимся до зимы? — спросил он.

Бен Аврен отпил вина, прежде чем ответить. Он надеялся, что этот вопрос не прозвучит.

— Мне бы хотелось, чтобы нам не пришлось этого делать, если честно. Это будет очень тяжело. Нам необходимо, чтобы армия из пустыни хотя бы высадилась в Аль-Рассане и армия Халоньи испугалась возможности попасть в ловушку вне стен города и укрытий. Тогда они, может быть, уйдут.

— Им следовало взять Фибас, прежде чем осадить нас.

— Конечно, следовало. Возблагодарите Ашара, а я совершу возлияние лунам.

На этот раз эмир не улыбнулся.

— А если мувардийцы не высадятся?

Бен Аврен пожал плечами.

— Что я могу сказать, государь? Ни один город не застрахован от предательства. Особенно когда запасы начинают таять. А у вас есть главный советник, которого все ненавидят, злой киндат. Если Халонья предложит некоторое снисхождение…

— Не предложит.

— Но если предложит? Если бы у нас в этом случае было что предложить им в ответ, чтобы частично искупить гибель их короля…

Бадир нахмурился.

— Мы это уже обсуждали. Не раздражай меня снова. Я не приму твою отставку, твой уход, твою жертву… ничего этого не будет. За что я должен цепляться так отчаянно, чтобы позволить себе потерять тебя?

— За жизнь? За жизнь вашего народа? Бадир покачал головой.

— Я слишком стар, чтобы так цепляться за жизнь. Если придут воины пустыни, мой народ может уцелеть… в каком-то смысле. Этот город, каким мы его построили, не уцелеет.

Он обвел рукой комнату.

— Мы сделали это вместе, друг мой. Если это исчезнет, так или иначе, я покину этот мир за бокалом вина вместе с тобой. Больше не говори об этом. Я рассматриваю эту тему как… предательство.

Лицо бен Аврена было мрачным.

— Это не так, государь.

— Это так. Мы найдем выход вместе или не найдем вовсе. Разве ты не гордишься тем, чего мы достигли, мы, вдвоем? Разве это не отрицание самой нашей жизни — говорить так, как ты сейчас? Я не стану цепляться за жалкое существование ценой всего того, чем мы были.

Его визирь промолчал. После паузы эмир сказал:

— Мазур, разве здесь нет вещей, которые мы сделали, которые мы создали, достойных самого Силвенеса, даже в его золотой век?

И Мазур бен Аврен с редким чувством, звучным голосом ответил:

— Здесь был правитель, по крайней мере, более чем достойный быть халифом в Аль-Фонтане в те самые ясные дни.

Снова наступило молчание. Наконец эмир Бадир сказал, очень тихо:

— Тогда ничего больше не говори, старый друг, о том, что я могу тебя потерять. Я не смогу.

Бен Аврен склонил голову.

— Больше я не буду об этом говорить, государь, — ответил он.

Они допили вино. Визирь поднялся, с некоторым трудом, и пожелал своему правителю спокойной ночи. Он прошел по длинным коридорам дворца, беззвучно ступая по мраморным полам, шагал мимо факелов и гобеленов и прислушивался к шуму дождя.

Забира спала. Она оставила гореть одну свечу на столе рядом с графином вина и другим, с водой, и бокалом для него, уже наполненным. Он улыбнулся, глядя на нее сверху вниз, столь же прекрасную во сне, как и во время бодрствования.

«Северяне, — подумал он, — или пустынные племена: как могут они понять мир, породивший такую женщину?» Она — символ разврата и для тех, и для других. Они убили бы ее или уничтожили морально, он это знал. Они представления не имеют, что еще делать с Забирой из Картады, или с той музыкой, которую она создает, идя по жизни.

Он со вздохом сел в резное, мягкое деревянное кресло, заказанное им у городского мастера-джадита. Выпил бокал вина, а затем и второй, глубоко погрузившись в свои мысли. Ему не хотелось спать.

«Никаких истинных сожалений», — сказал он себе. И понял, что это правда.

Перед тем как раздеться и лечь, он подошел к окну, выходящему во двор, открыл его и выглянул наружу, вдыхая ночной воздух. Дождь прекратился. Вода капала с листьев деревьев в саду под окном.

Далеко на юго-западе другой человек не спал в ту же ночь, под совсем другим небом.

За вершинами Серранских гор; за Лонзой, скорчившейся в страхе за своими стенами в ожидании прихода вальедцев; за Рониццей, чьи кружева известны всему миру; за гордой Картадой в долине, где делают красную краску; за Альджейсом и каналами Элвиры, и Силвенесом, где, как говорят, среди руин бродят призраки и звучит потусторонняя музыка; даже за Тудеской в устье Гвадиары, откуда корабли уходят в море с богатствами Аль-Рассана и привозят обратно восточные сокровища.

За всеми этими землями и за водами пролива, у стен Абираба у северной границы песков Маджрити, Язир ибн Кариф, вождь племен пустыни, прозванный Мечом Ашара на Западе, вдыхал соленый ветер с моря и сидел в одиночестве на разостланном плаще, глядя на ясное небо, усыпанное звездами его бога.

Мудрец, который явился к зухритам, учил их, что звезд столько, сколько песка в пустыне. Двадцать лет назад только что приобщенный к вере Язир пытался понять, что это значит. Он пропускал сквозь пальцы частицы песка, глядя на небеса.

Теперь он перестал задумываться над подобными вещами. Понять бога — удел подобных Ашару, достойных дара видений. Простому воину лишь остается склонить голову и молиться перед лицом такой невообразимой беспредельности.