Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

он. — «Гудёт», «гудуть», «гудеть», — перебирал в памяти, как по-разному произносят это слово русские мужики.

И казалось, что не розами пахнет в окно, а русской полынью.

Однажды так лежал Илья Ферапонтович в мягкой кровати, как кит в море. Не спалось ему, и, чтобы не слышать, как гудит земля, решил он с кем-нибудь поговорить. Но в его вилле были только лакеи. Звонком он вызвал все того же тонкого турка и стал его спрашивать:

— Ты Мухамету своему веришь?

— Верю, — ронял сквозь тонкие губы турок.

Илья Ферапонтович велел приготовить сигару. Закурил. Повернулся своим лицом, как медным тазом, к стене и проскрипел турку:

— Ну, расскажи какую-нибудь сказку про Махметку твоего.

Турок исподлобья метнул на него своими черными глазами, — отчего лицо турка стало еще бледнее, — и заметил по ушам своего господина, что в нем, во всей его глыбе, дергается какая-то боязливость. Словно ждал Илья Ферапонтович, что однажды турок скажет что-нибудь страшное. И словно дразня себя, Илья Ферапонтович старался все время ходить вокруг этого страшного.

Он сказал турку:

— Посмотри в окно.

Турок посмотрел на вазу с красными розами, стоявшую на окне.

— Ты знаешь, что там?

— Море.

— А за?

— Земля.

— Какая?

— С цветами.

— Россия, а не с цветами.

Турок склонил голову и опять стал похож на белую лилию.

— Ты, турка, ничего не понимаешь, а ведь я там себя оставил.

— Не надо себя оставлять, — ответил турок.

— Я, турка, в России незыблем, потому что я там не работал, а творил. Я создал глыбу, подножие для царя, которое никто не сокрушит во веки веков.

— In ham mi gusaret, — ответил турок.

— Кто? Что? — спросил господин.

— Так говорит фарситская поговорка: «Кончится и это».

— Ага, — Илья Ферапонтович привскочил было, но опять утонул в своих подушках. Уж не начинается ли то самое страшное, что всегда готов был сказать турок?

Турок сидел на кончике стула. Из-под черных ресниц не видно было блестящих глаз его. Он мял свои пальцы и смотрел поверх господина в большое открытое окно, где с севера, со стороны России, тянуло холодком.

Илья Ферапонтович хотел бы прогнать турка. Но боялся тронуть его хоть каким-нибудь словом. И, с другой стороны, хотел Илья Ферапонтович, чтобы сидел турок, потому что там, за деревьями, бог его знает что он способен сделать.

— Не смотри в окно туда… Скажи лучше сказку.

— Народ, от которого я происхожу, — фарситы. Вот что они говорят:

В своих шелковых и укрытых от глаз и от ветра покоях жил Эмир приятно и весело; до других людей ему не было никакого дела. Его равнодушие к окружающим доходило до презрения. Тогда было еще такое время, когда Магомет был ему большим врагом. Теперь Эмир молится ему, а раньше, раньше Эмир имел своего бога.

Полчища Магомета, босые и черные, почти нагие, подступили к самому городу Эмира. Войска Эмира с копьями, стрелами и щитами отступали потому, что верили другому богу, который был не так храбр, как бог Магомета: бог эмира был стар, бог Магомета был молод.

Эмир спокойно спал в своих покоях, когда к нему прибежал гонец и сообщил, что ненавистные черные голые враги близко. Он сказал про это не Эмиру, а придворным: Эмир спал. Придворные приняли хитрые меры, и полчища Магомета отступили. Но как солнце можно только затмить, а потушить его нельзя, так точно Магомет был непобедим. Он опять собрал полчища и сказал им, что в битве лучше умереть, чем отступить. Полчища его сражались так храбро, что войска Эмира отступили почти к самому дворцу его.

Молодой гонец достиг его покоев и, встретив знатных вельмож, сказал им:

— Босые полчища Магомета у дверей нашего повелителя.

Но как солнце можно только на время затмить, а потушить его нельзя, так точно нельзя нарушить сон Эмира. Придворные приняли еще более хитрые меры, и полчища Магомета были перебиты, потому что не хотели отступать.

Но черная ночь сменяется ясным днем, а тяжелое горе — счастьем. И вот ясным синим утром, когда высоко над землей плыл белый-белый молодой полумесяц, Магомет опять направил свои полчища босых людей против копий и щитов Эмира.

Эмир крепко спал, когда на взмыленном коне прискакал верный гонец.

Гонец стал стучаться в двери дворца. Тогда придворные, вышедшие на его стук, заявили, что Эмир спит и тревожить его нельзя.

Гонец объяснил придворным, что войска Эмира потерпели поражение и что враги уже под стенами дворца Эмира. Тогда придворные опять повторили, что Эмир крепко спит и будить его нельзя.

Гонец стал убеждать придворных и сказал, что медлить нельзя, что враги через несколько минут могут ворваться в город.

Придворные еще раз объяснили гонцу, что Эмир очень крепко спит.

Гонец отвернулся лицом от придворных в ту сторону, откуда шли враги Эмира, и сказал:

— Я не разбудил Эмира, но Kassi mi oyet qui Emire rabidarqunet, что значит: «Придет такой человек, который разбудит Эмира».

И ушел от дворца в ту сторону, откуда уже подходили вступавшие во дворец враги.

Умолкнув, турок встал и сказал:

— Спите спокойно, господин. Я вас не разбужу.

И когда уходил турок, Илье Ферапонтовичу показалось, что он взглянул горящими глазами в открытое окно, на север, где была Россия и троны, где остался несвергнутым гранитный постамент, как пень огромного родословного дерева царей, спиленного и поваленного в Москву-реку.

Турок захлопнул дверь, как крышку гроба.

Больше Илья Ферапонтович не просил турка рассказывать сказки в бессонные часы, потому что в эту же ночь Илье Ферапонтовичу показалось, что с севера Черное море набухло и вздулось гигантскими волнами.

В море воплотилась смерть и мчалась к Принцевым островам под синими парусами с белой каймой сверху. Должно быть, так же мчалась вода, когда наступал всемирный потоп. Вода, в которую вселилась смерть. Вода, набухшая в волны, как в черные жилы. Все море было — как синяя, дурная кровь, которая бросилась в голову.

К утру Илья Ферапонтович умер от водянки.

А море сияло под солнцем, нежась своими боками между Азией и Европой.

Трамвайчик

Посвящаю своей дочери Елене

В воздухе потянуло весной. По утрам веселее чирикали какие-то мелкие птички, а на закате солнца вороны стаями кружились вокруг своих гнезд над большими, густыми и темными, без зелени, деревьями. На дорогах снег стал рыхлый и серый: не снег, а раздавленная халва.

В такие дни, хотя еще и нет яркого солнышка, но лица, руки, одежда, предметы — все начинает иметь очень ясные очертания.

Трамвай был переполнен.