Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Когда Гучков выздоравливал после отравления, пришла телеграмма поддержки от коллеги по «кружку младотурков», а ныне начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Алексеева. С 18 января 1916 года, как зафиксировал биограф, началась регулярная переписка Гучкова с Алексеевым.

Поэт Александр Блок на основании сведений, почерпнутых в ходе работы в Чрезвычайной комиссии Временного правительства по расследованию преступлений старого режима, приходил к выводу: «Гучков надеялся, что армия, за малыми исключениями, встанет на сторону переворота, сопровождаемого террористическим актом (как лейб-кампанцы XVHI века или студент с бомбой), но не стихийного и не анархического, а переворота, подобного заговору декабристов»[1462]. Нельзя сказать, что надежды Гучкова и других заговорщиков сыграть на антицарских настроениях в армейских верхах были совсем уж безосновательными. Они сами уже были в этих верхах. А политические взгляды в военной элите были разные, как и отношение к Николаю II. «Одни, большей частью чины Генерального штаба, были настроены либерально, — подмечал Спиридович. — Они симпатизировали Государственной думе, считали необходимым введение конституции. В их глазах Государь был лишь полковником, не окончившим Академию Генерального штаба и потому непригодным быть Верховным главнокомандующим… Другая часть штабного офицерства и генералитета была предана царю беззаветно, без критики и рассуждений»[1463].

Ключевой фигурой в армии был, несомненно, Михаил Алексеев, которого не без оснований называли «фактическим Верховным главнокомандующим». Николай всецело доверял ему в вопросах управления войсками, часами выслушивая его обстоятельные доклады и, как правило, соглашаясь с предлагавшимися решениями. Внешне Алексеев был абсолютно лоялен. Однако это был скорее тот тихий омут, в котором водились черти.

Даже если бы Алексеев не хотел заниматься политикой, он втягивался в нее самой логикой событий. И его целенаправленно втягивали. Ставка была нервным узлом не только армии, но и всей страны, и она всегда была полна приезжими из столиц. Михаил Лемке, чьи дневники являются одним из самых откровенных источников о внутренней жизни Верховного главнокомандования, фиксировал: «Поливанов, приезжая в Ставку, был у Алексеева, они в хороших отношениях. Да и все министры, приезжая, бывают у нач. штаба; каждому из них, помимо разнообразного дела, хочется увидеть человека, который играет такую большую роль… К нач. штаба обращаются разные высокопоставленные лица с просьбами взять на себя и то, и се, чтобы привести в порядок страну. Например, Родзянко просил его взяться за урегулирование вопроса о перевозке грузов. И постепенно, видя, что положение его крепнет, Алексеев делается смелее и входит в навязываемую ему роль особого министра с громадной компетенцией, но без портфеля»[1464].

Алексеев охотно шел на контакт с руководителями Думы, Замгора, ЦВПК, считая опору на них важным условием укрепления фронта. К нему зачастили оппозиционные лидеры, не без оснований чувствовавшие идеологическую близость с начальником штаба. «Постоянные личные и письменные сношения с Родзянкой, Гучковым, Поливановым и другими «общественными» деятелями, скоро натолкнули его на политическую деятельность, — свидетельствовал министр торговли и промышленности князь Шаховской. — Он увлекся войной внутренней, между тем как он был призван Монархом исключительно для войны внешней… Он очевидно верил своим либеральным единомышленникам, стремившимся дискредитировать монарха. Благодаря этому он чрезвычайно быстро приобрел авторитет и доверие в революционно настроенных сферах»[1465]. При этом человек, располагавший поистине диктаторскими полномочиями, чувствовал шаткость своего положения. «И он убежден, что, если к весне 1916 г. дела поправятся, его удалят, чтобы дать закончить войну людям из «своих»[1466], — записал Лемке в 1915 году. Не думаю, что через год Алексеев чувствовал иначе.

Перед императором Алексеев, естественно, не излагал свои политические взгляды. Но в частном порядке позволял себе высказывания и действия, которые трудно назвать верноподданническими. Так, приехавшего к нему по земгоровским делам кадета Демидова он весьма обрадовал своей оценкой государственной власти: «Это не люди — это сумасшедшие куклы, которые решительно ничего не понимают… Никогда не думал, что такая страна, как Россия, может иметь такое правительство, как министерство Горемыкина. А придворные сферы? — Генерал безнадежно махнул рукой»[1467]. Лемке суммировал политическое кредо начальника штаба: «Как умный человек Алексеев отнюдь не разделяет курс современной реакционной политики, чувствует основные ошибки правительства и ясно видит, что царь окружен людьми совершенно лишенными здравого смысла и чести, но зато преисполненными планами устройства личной своей судьбы»[1468]. Справедливости ради заметим, что в последние годы царствования Николай был окружен, по большей части, именно Алексеевым и его людьми, поскольку месяцами жил в Могилеве.

Алексеев в полной мере разделял предубеждения общества против «темных сил», включая и Александру Федоровну. Это находило и вполне наглядное выражение, когда императрица появлялась в Ставке. Вырубова вспоминала: «Великие князья и чины штаба приглашались к завтраку, но великие князья часто «заболевали» и к завтраку не появлялись во время приезда ее величества; «заболевал» также генерал Алексеев. Государь не хотел замечать их отсутствия. Государыня же мучилась, не зная, что предпринять»[1469].

Деникин специально расспрашивал Алексеева о его отношении к императрице. Тот поведал, что она однажды после официального обеда взяла его под руку на прогулке и попыталась заручиться согласием Алексеева на посещение Ставки Распутиным, утверждая, что старец — чудный и святой, но оклеветанный человек. «Алексеев сухо ответил, что для него это вопрос давно решенный. И что если Распутин появится в Ставке, он немедленно оставит пост начальника штаба.

— Это ваше окончательное решение?

— Да, несомненно.

Императрица резко оборвала разговор и ушла, не простившись с Алексеевым. Этот разговор, по словам Михаила Васильевича, повлиял на ухудшение отношения к нему Государя». На прямой вопрос Деникина, были ли у Алексеева какие-либо сведения об измене Александры Федоровны, он ответил: «При разборе бумаг императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах — для меня и для Государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею»[1470]. Очевидно, что разбор бумаг царицы мог иметь место только после революции, а значит, до нее Алексеев, наиболее информированный человек в стране после императора, просто разделял распространенное мнение, не имея для этого фактических оснований.

В дни визитов Александры Федоровны никогда не оказывалось в Могилеве и супруги генерала Алексеева. Эта дама, словами Солженицына, «не выносила и самого Государя, говорила о нем с дрожью презрения как о лисьем хвосте, палаче, пробивателе лбов, отверженце природы, душевном калеке, духовном карлике, истукане, только и посланном для завершения всех гнусностей романовской династии, и что он Николай Последний. (С таким названием была в Европе издана и книжка, богато иллюстрированная.)»[1471].

Весьма определенные взгляды были и у адъютанта начальника штаба Сергея Крупина, с ним Алексеев гулял после завтрака и приглашал домой на чай: «Теперь он понял, что общество и правительство — два полюса, что в новейший период истории России был единственный момент, когда умное правительство, сохраняя свое внешнее достоинство, могло подать руку народу и создать страну, подобной которой не было бы в мире. Этого сделано не было, все упущено, правительство без созидающей власти, без творческой программы, но с большой злой волей; революция совершенно неизбежна, но она будет дика, стихийна, безуспешна, и мы снова будем жить по-свински»[1472]. А вот взгляды самого Лемке. «Царь немало мешает ему (Алексееву — В. Н.) в разработке стратегической стороны войны и внутренней организации армии, но все-таки кое-что М.В. удается отстоять от «вечного полковника», думающего, что командование батальоном Преображенского полка является достаточным цензом для полководца». Стремление императора ездить на фронт, чем не занимался его предшественник на посту Верховного Николай Николаевич, по мнению Лемке, «совершенно понятно для нынешней куклы, и было бы лучше, если б он поменьше носился, избавив боевые части от мирного лакейства»[1473]. И это пишет боец императорского идеологического фронта, военный цензор (!) и пиарщик (!!) Ставки.