Зарево - Юрий Либединский

— Как война началась, все над немцами в газетах потешались, — тоненьким голосом говорил ефрейтор. — Они-де, как война, так карточки с первых дней ввели. Наша-де Расея хлебом весь мир завалит. А теперь уже в хлеб и мякину кладем.

— Письмо мне на фронт прислали: в станице нашей потребительскую лавку закрыли, — сказал казак. — Я из станицы Сторожевой — слышали, может? Ни соли, ни керосина, ни сахара… Ну, а лавочник, понятно, наживается.

— Раз-ру-ха! — со смаком выговорил ефрейтор новое словечко.

Асад ел молча. Он чувствовал на себе взгляд рыжего артиллериста. Под этим тяжелым взглядом ему не хотелось ни есть, ни говорить. С ним рядом ехали два человека, с обоими он где-то виделся. Но когда и где?

— Стой, машина, — сказал вдруг весело артиллерист. — Вспомнил! Хватит нам с вами в переглядки играть. Не припоминаете, где и когда виделись?

— Нет, — ответил Асад.

— А у старого Шехима на дворе, за год до войны, еще когда Веселоречье поднялось. Неужто не помните?

И Асад вдруг ясно припомнил рослого мрачноватого парня в линючей бордовой рубашке, с прямыми темно-рыжими волосами, падающими на лоб, и взглядом одновременно тяжелым и озорным. Да и с казаком он встретился тогда же. Казак этот, очень молчаливый и сумрачный, сопровождал их с Константином при поездке в Веселоречье, и Асад даже вспомнил фамилию его — Булавин.

— А где, скажите, тот самый человек, который тогда с вами пришел? — спросил Комлев, особенно значительно выделяя слово «человек».

— Не знаю, где, — грустно ответил Асад. — Я давно не видел его. Последний раз расстался с ним в Тифлисе, и что с ним сталось — не знаю.

— Эх, какой человек! — воскликнул Комлев, обращаясь ко всем, и, сразу понижая голос, добавил: Вот мы тут рассуждали насчет власти, что никуда она не годная. И еще казак спорил: что нет, мол, в России другой власти, людей других нет. А я сказал, что есть другие люди в России, и речь у нас тут пошла насчет думских депутатов, которых за справедливое слово об этой войне судили. И вот я про того человека рассказывал, только имя его знаю — Константин. Как он при мне к веселореченцам пришел, после восстания, и обещал им свободу, так обещал, будто он и есть власть на русской земле. Ну человек!

— А где же они, эти депутаты? — спросил Филипп Булавин. — И где тот, о ком ты говоришь? Я тоже малость знаю его, — сказал он, бросив быстрый взгляд на Асада и этим дав понять, что тоже его признал. — Эх, браток, Сибирь велика, там всем места хватит.

— Мало их все-таки, — вставил свое слово ефрейтор.

— Мало их, а они за народ, и народ за них, — вдруг сказала женщина.

Она мало говорила до этого, только угощала. И вдруг произнесла эти тихие, но очень уверенные слова.

— Верное вы слово сказали. — Комлев своими большими руками схватил ее руку, небольшую, чистую, с исколотыми иголкой пальцами.

Она покраснела и вырвала руку.

— Нет, вы не сердитесь, я от души. Это, когда женщина такое слово скажет, как вы сказали, ничего тогда не страшно, — говорил Комлев, не спуская с нее глаз. — Нет, я так не хочу: доедем мы до Арабыни и скажем друг другу «прощай». Я хочу, чтобы у нас знакомство было. Как звать вас, скажите?

— Надежда Петровна, — ответила она, краснея, взглянула на него, отвела глаза и снова взглянула.

— Надежда Петровна, — повторил он. — А я — Комлев Сергей, а отчество мое — Васильевич. Ну как это вы, Надежда Петровна, так сказали? Молчали, молчали и вдруг…

— А потому, что я вижу: вы все кругом хорошие люди и можно вас не опасаться, — сказала она, обводя всех своим добрым взглядом. — Я все сначала станичника опасалась, а потом их вот, — кивнула она на Асада. — А сейчас вижу: хорошие все люди, не шпики и не какие-нибудь из черной сотни. И еще потому сказала, что станичник сомневался, точно таких людей, которые борются, уже нет совсем, всех в Сибирь пересовали. А это нет, всех не пересуешь! — И тихий задор зазвучал в ее голосе.

Поезд стал замедлять ход.

Она еще раз оглядела вопросительные лица своих слушателей и весело добавила:

— А мы уже и приехали. Спасибо за приятную компанию.

Асад взглянул в окно, но не увидел беленькой арабынской станции, они остановились возле семафора. Входная дверь стукнула. Тучный жандарм медленно шел по вагонам, заглядывая в каждое купе, и своими выпуклыми глазами точно ощупывая всех. Похоже, как будто темная тень прошла по лицам. Надежда Петровна провела рукой по глазам.

Жандарм прошел.

— Вот, ловят кого-то, — сказал Комлев так, как будто произошло что-то имеющее отношение ко всему предыдущему разговору.

На станции Комлев, не слушая возражений Надежды Петровны, подхватил ее баульчик.

Когда Асад вышел на перрон, он увидел, что Надежду Петровну встретил худенький юноша в солдатской зеленой гимнастерке с темно-зелеными следами погонов на плечах. Они обнялись. Асад, движимый любопытством, задержался, безотчетно разглядывая их. И вдруг этот худенький молодой человек взглянул на него своими небольшими синими, очень знакомыми глазами и сказал:

— Что, Асад, не признаете меня?

— Вася? — воскликнул Асад, бросаясь к нему.

Василий перехватил его руку своей горячей и слегка влажной рукой.

— Осторожно! — сказал он. — Целоваться со мной нельзя. У меня чахотка. Если назвать научно туберкулез. Получил белый билет, из армии уволен вчистую. Но, видно, не рассчитали помощники смерти, из какого материала скованы питеряки! Верно, мамаша? — сказал он, обращаясь к Надежде Петровне. И надтреснутым голосом пропел, подняв к небу тонкую, сжатую в кулак руку: — «Черный ворон, я не твой».

Филипп Булавин, выйдя на большой станционный двор, замощенный неровным, еще не обкатанным булыжником, сразу признал среди множества подвод, арб и фур, запряженных волами и лошадьми, свою старинную, на железном ходу повозку. Румяное, чернобровое лицо снохи Христины призывно сияло. В батистовом платке, повязанном так, как носят украинки, открывая лоб и шею, она выглядела празднично, торжественно. И у Филиппа сразу отхлынули тяжелые мысли, навеянные вагонными разговорами, — и он с радостью погрузился в тот домашний, с детства милый мир, о котором с такой нежностью говорил дорогой Асаду.

Повозка всем своим железным ходом загрохотала по камням мостовой, но не могла заглушить звонко-пронзительный голос Христины, которая все еще продолжала выражать радость по поводу того, что настоящий хозяин приехал, подчеркивая этим, что своего мужа, Родиона, она таким хозяином не считает. Потом она объяснила, почему жена Филиппа, Стеша, не приехала его встретить. Стеша боится править вороным жеребцом, которого по случаю встречи Филиппа дал отец Стеши, старик Черкашинин. Жеребец этот уросливый, с причудами, боится паровоза. Он и сейчас, когда их повозка подъехала к опущенному шлагбауму, уже прижал уши, едва увидев быстро мелькающие красные вагоны. Но Христина так натянула вожжи и так крикнула «б-б-балуй», что жеребец присмирел, хотя продолжал коситься на поезд.

Стеша осталась с детьми, ну, а о брате и отце Филипп не спрашивал — было время второго покоса…

Они приехали в станицу. Отец и брат уже вернулись с поля, и вся семья встретила его у ворот. Отец обнял сына и повел на крыльцо, сухощавый, складный, такого же роста, как Филипп. Отец все же постарел, его лысая голова проступала сквозь редкий и слабый волос, передних зубов не было, их под Лаояном в девятьсот четвертом году вышиб японец в рукопашном бою.

— Японца жарубил, а жубов (он выговаривал «жарубил», «жубов») не воротил.

И Филипп и Родион помнили, что до русско-японской войны отец носил маленькие щеголеватые усики, а после войны, чтобы скрыть западающую верхнюю губу, он отпустил большие и пышные. И все же сквозь них видно было, как западает губа. Нижняя губа поэтому особенно выдавалась вперед; это вместе с большим лбом, густыми бровями и блестящими молодыми глазами придавало старику выражение задора и строптивости.

После долгой разлуки Филиппу бросилось в глаза и сходство и несходство отца с Родионом. Старик в молодости был такой же темно-русый, и голову Родион держал, как отец, наклонив вперед свой большой лоб. Но старик в своей старенькой рубахе с прямым воротом, подтянутой ремешком с тускловатым медным набором, был, как всегда, аккуратен в одежде. Родион же, в залатанных-перелатанных шароварах, без пояса и с расстегнутым воротом, выглядел неряхой, только лицо, загорелое, веселое и хитрое, все чисто выбрито. Родион усов не носил и потому выглядел очень молодо.

Родион целоваться не стал, он только крепко хлопнул брата по плечу. Стеша, высоконькая, смуглая, не с круглыми.; как у Христины, бровями, а стрельчатыми, прямыми, сросшимися у переносицы, прямо и смело взглянула затуманенным темным взором в глубь мужниных глаз — и Филипп понял, что он счастлив в жизни, несмотря ни на что.