Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер

class="p1">Наконец настал час расставанья. Еще раз побеседовав об Аделаиде с ее родственницей, я отправился к ней в комнату. Она вскочила с места, ринулась мне навстречу и упала без чувств в мои объятия. Сердце мое не выдержало бы такого — оттолкнуть женщину, которую я страстно любил, в миг, когда она страдала от жгучей боли. Я прижался щекой к ее холодному лицу, расцеловал глаза и лоб и сказал:

— Успокойся, моя дорогая жена. Постарайся быть вновь довольна сама собой, и тогда Карлос не вполне для тебя потерян. Если даже то сладостное опьянение счастьем, та милая доверительность и безыскусная, простодушная любовь никогда не вернутся к нам, кто может быть для тебя более задушевным и близким другом, чем я? Что однажды было дорого моему сердцу, я никогда не могу позабыть.

— Нет, Карлос, возьми назад свою дружбу. Я не желаю ее. Неужели ты думаешь, что я удовольствуюсь одной каплей, если опустошила целый кубок любви и счастья? Веришь ли ты, что я смогу охладить свои пылающие чувства скудной иллюзией? Нет, идеал моей души, Аделаида не была бы тебя достойна, если не жаждала бы теперь смерти. Мое предназначение было так прекрасно; и как легко было его исполнить! Но я добровольно отказалась от него. Что остается мне теперь, как не умереть благородно? Твое сердце я потеряла легкомысленно, но я хочу заслужить твое уважение. Поцелуй меня на прощанье, Карлос. Ах! Никогда не увижу я тебя вновь!

Я не знал, что сказать. И все же моя грудь была растерзана. Я чувствовал ее сердце, стук которого был мне столь хорошо знаком. Ее поблекшая прелесть, смертельная бледность прекрасных щек, угасший взор затрагивали чувствительнейшие стороны моей души. Я колебался. Я не находил более никаких слов и сам себя почитал погибшим.

— Не сомневайся ни в чем, моя дорогая жена. Будущее предоставит нам, вероятно, тысячу лучших возможностей. Кто знает, не сведет ли оно нас вновь вместе? Время сгладит все впечатления, злое исчезнет, и останется лишь доброе.

— Нет-нет, я не хочу этой надежды. И если ты снова захочешь прижать меня к своей груди столь же нежно и столь же доверчиво, с полнотой великой, не знающей сомнений души, я никогда не пожелаю вернуться вновь, и слезы блаженства, которые проливались из этих глаз, будут жечь мои щеки, подобно едкому яду. Но об одном лишь только прошу, мой Карлос, — продолжала она после некоторого раздумья. — Я ношу здесь, на моей груди, твой портрет, что дал мне мой бедный брат; этот портрет, прежде чем я тебя впервые увидела, был моим кумиром и сделал наше первое знакомство столь легким и близким. Оставишь ли ты его мне?

Прежде чем она его вытащила, я, трепеща, дал свое согласие, но она уже опустилась от переполнявших ее чувств без сознания на пол. Я не мог больше этого переносить. С трудом поднял я Аделаиду и усадил на стул. Звонком вызвав служанку, я дождался ее и, едва она вошла, стремглав выбежал из комнаты.

* * *

Осуществляя эту затею, с самого начала я намеревался разыскать графа фон С**. Я был уверен, что не ошибаюсь в его сердечном ко мне расположении. Только от меня зависело, обрету ли я в нем вновь своего первого и сердечного друга. Любовь, которая целиком поглотила меня, сделав чуждым всему миру, не затмила блеск дружбы, ибо он воистину обладал большим сердцем. Все, даже величайшее счастье своей жизни, он желал принести мне в жертву, и мне не оставалось ничего иного, как уступить его настроению. Я был убежден, что он претендовал на внимание моей жены не без скрытых побуждений с ее стороны, которые внушили ему уверенность. Меня она не любила, и я гнушался ею.

Поначалу я отправился к барону В—л, где застал С—и, однако граф, как мне сказали, уехал к своей супруге в Германию. Я рассказал им, где сейчас находится маркиза, а также изложил придуманные нами совместно причины, заявив, что графиня теперь слишком слаба, чтобы ехать со мной в Германию. Бедный добрый барон, для которого я был светом в окошке, поверил бы и менее убедительному объяснению. Он пообещал вскоре нанести визит в Д*, чтобы навестить свою дочь, прилежно писать ей во время моего отсутствия и пожаловался горько, что дому своего отца она предпочла старый разрушенный монастырь. Это тронуло меня до чрезвычайности, и я дал ему понять, что Аделаида с некоторых пор имеет необъяснимую склонность к унынию и оттого предпочла монастырское уединение.

* * *

Заверив барона, что вскоре его навещу, я отправился в поместье графа фон С**. Поначалу я думал известить его о своих намерениях и своем приезде заранее. Но есть нечто неизъяснимо сладостное для дружбы — заявиться к другу неожиданно; кроме того, я хотел убедиться, насколько радостным будет для него мое прибытие, ибо столь неожиданный приезд не должен был оставить ему ни минуты, чтобы принять приличную мину вежливости.

Завидев наконец вдали его замок, я вышел из кареты, чтобы по хорошо мне знакомой укромной тропе добраться до сада, а карету отослал прочь, приказав слугам дожидаться меня на постоялом дворе.

Но когда я достиг павильона, где я пережил столь много сладчайших и равно ужаснейших приключений своей жизни, былые ощущения нахлынули на меня вновь. Я увидел перед собой все прежние обстоятельства; увидел дерновую скамью, где Амануэль явился графу и где дело шло о моей либо его жизни. Развалины, в которых его схоронили живым, каждое дерево, каждая крохотная лужайка, каждое дуновение ветерка напоминали мне пережитое, свидетелем которого они были. Я узнал многие творенья моих сладчайших часов, многие павильоны были начаты мною или построены графом по моему совету; я видел ароматные цветы и вспоминал отчетливо, как своею рукой разбрасывал семена. Ни один отец не испытывал такого чистого и трепетного чувства, возвращаясь к своему очагу, какое испытал я при виде своих бессловесных любимцев.

Первое, что я заметил, как только достиг террасы, было прелестное дитя, которое сидело на лужайке и играло с двумя большими собаками графа. Поначалу я насторожился. Однако понял, что ребенок смеется, пытаясь защититься от собак. Эта игра как будто была для них привычна, и, словно сознавая прелестную невинность мальчугана, собаки не приближались к нему слишком близко, опасаясь навредить.

Какое тонкое изящество было в его еще не развитых чертах! Он был подобен нежной утренней заре, еще не полностью обнаружившей свою прелесть, и ее радостные лучи становились все теплей и явственней.