451° по Фаренгейту. Повести. Рассказы - Рэй Брэдбери

откуда она взялась, куда упорхнула, и только ты будешь знать, что я снял с нее заклятие и освободил. A потом, как я и сказал, спустя год, другой, в ту ночь, когда отойдет поезд, настанет пора разрезать воск. После того, как она укатит, у нее внутри ты не найдешь ничего, кроме зубчиков и колесиков и всяких там винтиков и шпунтиков. Так-то.

Дуглас поднял ведьмину руку, бледную, как выбеленная кость, и провел ею над круговертью жизни и проказами смерти, датами и судьбами, роком и безрассудством, постукивая, касаясь, шурша ее истертыми ногтями. Ее лицо наклонилось, поддерживая какое-то неведомое равновесие, и взглянуло на мальчиков, в резком свете фонарика сверкнули ее немигающие глаза.

– Хочешь, предскажу тебе будущее, Том? – тихо спросил Дуглас.

– Еще бы.

Из объемистого рукава ведьмы вывалилась карта.

– Том, ты видел? Спрятанная карта. И теперь она выбрасывает ее нам!

Дуглас поднес ее к свету.

– Чистая. Я положу ее на ночь в коробок с химикалиями. Завтра откроем, а там – послание.

– Что там будет сказано?

Дуглас смежил веки, чтобы получше разглядеть слова.

– Там будет сказано: «Покорно благодарю, признательная вам мадам Флористан Мариани Таро, хиромант, врачевательница душ, всевидящая предсказательница судеб и фатумов»[69].

Том рассмеялся и потянул брата за руку.

– А что еще, Дуг, что еще?

– Так, посмотрим… И там будет сказано: «Пум-пурум-пурум-пурум-пум-пум!..

Да как не петь и не плясать… под погребальный звон? Как не кружиться в танце, горланя «Тру-ля-ля»!» И еще там будет сказано: «Том и Дуглас Сполдинг, все, чего ни пожелаете, будет вам дано, всю вашу жизнь…» И будет написано, что мы, ты да я, будем жить вечно, Том, мы будем жить вечно…

– И все это на одной карте?

– Все, до последней буковки, Том.

Голова ведьмы опущена. При свете лампочки они, двое мальчиков, нагнули головы, разглядывая и разглядывая прекрасную чистую, но многообещающую белую карту. Их горящие глаза видят все до единого потаенные слова, которые вскоре восстанут из тусклого забвения.

– Эй, – сказал Том тончайшим голоском.

И Дуглас откликнулся неповторимым шепотом:

– Эй…

ХXIX

В полдень под буйно зеленеющими деревьями звучал еле слышный голос.

– … девять, десять, одиннадцать, двенадцать…

Дуглас медленно передвигался по лужайке.

– Том, что ты считаешь?

– … тринадцать, четырнадцать, заткнись, шестнадцать, семнадцать, цикад, восемнадцать, девятнадцать!..

– Цикад?

– А-а, черт! – Том раскрыл глаза. – Черт, черт, черт!

– Лучше бы никто не слышал, как ты чертыхаешься.

– Черт, черт, черт! – вскричал Том. – Теперь все заново придется начинать. Я считал, сколько раз цикада жужжит каждые пятнадцать секунд.

Он поднял свои двухдолларовые часы.

– Засекаешь время, прибавляешь тридцать девять и получаешь температуру воздуха в данный момент.

Он посмотрел на часы, зажмурив глаз, наклонил голову и снова зашептал:

– Раз, два, три!..

Прислушиваясь, Дуглас медленно поворачивал голову. Где-то в раскаленном небе цвета слоновой кости кто-то ударил по гигантской натянутой медной струне. Опять и опять пронзительные металлические содрогания, как разряды электричества, падали ошеломительными ударами с оцепенелых деревьев.

– Семь! – считал Том. – Восемь.

Дуглас не спеша поднялся по ступенькам веранды. Нехотя заглянул в коридор. Побыл там с минуту, потом неторопливо вернулся на веранду и слабым голосом позвал Тома.

– Ровно восемьдесят семь градусов по Фаренгейту[70].

– …двадцать семь, двадцать восемь…

– Эй, Том, ты слышишь?

– Слышу… тридцать, тридцать один! Сгинь! Два, тридцать три-четыре!

– Можешь заканчивать считать, на комнатном термометре восемьдесят семь, и еще будет повышаться, и без всяких там кузнечиков.

– Это цикады! Тридцать девять, сорок! А не кузнечики! Сорок два!

– Восемьдесят семь градусов. Я думал, тебе интересно.

– Сорок пять, так это же внутри, а не снаружи! Сорок девять, пятьдесят, пятьдесят один! Пятьдесят два, пятьдесят три! Пятьдесят два, пятьдесят три плюс тридцать девять будет… девяносто два градуса!

– Кто сказал?

– Я сказал! Не восемьдесят семь по Фаренгейту, а девяносто два градуса по Сполдингу!

– Ты сказал, а кто еще?

Том вскочил с разгоряченным лицом, уставившись на солнце.

– Я и цикады, вот кто! Я и цикады! Ты в меньшинстве! Девяносто два, девяносто два, девяносто два градуса по Сполдингу, так что утрись!

Они стояли оба, глядя в безжалостное безоблачное небо, подобное сломанному фотоаппарату, который пялится с раскрытым раствором на обездвиженный и оглушенный город, погибающий в жгучем поту.

Дуглас смежил веки и увидел два обезумевших солнца, пляшущих на оборотной стороне розоватых просвечивающих век.

– Раз… два… три…

Дуглас почувствовал шевеление своих губ.

– … четыре… пять… шесть…

Теперь уже цикады запели еще быстрее.

XXХ

С полудня до заката, с полуночи до рассвета одного человека, одну лошадку и один фургон узнавали все двадцать шесть тысяч триста сорок девять жителей Гринтауна, штат Иллинойс.

Среди бела дня, без видимой причины, дети замирали со словами:

– Вот – мистер Джонас!

– Вот – Нед!

– А вот – фургон!

Те, кто постарше, вглядывались в север и юг, восток и запад, но не находили никаких признаков человека по имени Джонас, лошади по кличке Нед или фургона индейцев конестога, бороздившего прерии, чтобы высадиться на девственные берега.

А если позаимствовать ухо у собаки и настроить на высокий лад и туго растянуть, то можно было услышать на мили и мили вокруг пение, словно раввин поет в Земле обетованной, муэдзин на башне минарета. Голос мистера Джонаса всегда летел впереди него, чтобы горожанам хватило получаса, часа подготовиться к его прибытию. И ко времени появления фургона на обочинах дети выстраивались, как на парад.

Итак, приближался фургон, и на высоком сиденье под оранжевым зонтом восседал поющий мистер Джонас, в мягких руках которого поводья струились, словно ручейки.

Хлам! Барахло!

Что вы, сэр! Не хлам!

Утиль! Старье!

Нет, мэм, не старье!

Банки, бутылки!

Склянки, обрывки!

Лоскуты, осколки!

Ржавые иголки!

Лом и обломки!

Барахло и хлам?

Нет, не барахло!

И вовсе не хлам!

Всякий, кто слыхивал песенки, сочиненные проезжающим мимо мистером Джонасом, знал, что он не заурядный старьевщик. Хотя на вид, конечно: зеленые, как мох, вельветовые лохмотья, нахлобученная на голову фетровая шляпа, утыканная предвыборными значками времен битвы при Манильской бухте[71]. Но не в этом заключалась его необычайность: он ездил не только под солнечными лучами; нередко его с лошадкой видели плывущими по залитым лунным светом улицам, кружащими в ночи по островкам-кварталам, где проживали все, кого он знавал всю свою жизнь. И в этом фургоне он возил вещи, подобранные тут и там, день, неделю, год тому назад, пока они