Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

всё в жизни значит, по-другому бы, авось, вышло. Может, уберёг бы как. — Он пожал плечами. — Обидно. Будто виноват, что не понимал счастья.

Снова он вздохнул, как бы собираясь оборвать на этом воспоминания. Но тут ещё припомнилось и ещё.

— Тяжело было, как потерял, темным-темно. Вот как пепелище чёрное увидел, этот чёрный цвет перед глазами. Всё почернело. Мрак этот... Что бы ни делал, чем бы ни занимался, это всё время с тобой — чёрное. Не передать, как сердце давит. Тогда-то я и сообразил, что это значит — потерять. А пока жили, не знал. Всё казалось, так оно вечно будет. Целый день бывало ждёшь вечера, когда останемся вдвоём и ляжем. То обнимаемся, то говорим, наговориться нельзя и нацеловаться не можем. Смеёмся и смеёмся, давно уж ночь, а всё смеёмся в темноте. А чему смеялись? Не упомнить. Весело было жить.

— И не бил, что ли? — спросил стрелец. Тихо спросил, проникаясь от Прохора чувством.

— Не бил, — коротко ответил Прохор.

— Нельзя бить, — сказал стрелец и склонился над бердышом, покачал головой: нет. Сделался он задумчив. — Нельзя... Разобьёшь — не склеишь... А как жена неласковая, ничем ты её к этой самой ласке не принудишь.

Федька угадала, что стрелец несчастен. Каждый из них был по-своему несчастен. Стрелец, по-прежнему лишний, ничему, однако, уже не мешал, Прохор говорил, не замечая его:

— Семь лет никому не рассказывал. Вот я поставил себе: если скажу вслух, что счастье было, то оно и впрямь было — было, прошло и не вернётся. Всё не хотел признать, что надежды нет. Случалось ведь, и после пятнадцати лет из неволи выходили, и после тридцати... Не то чтобы зарок дал какой молчать... страшился о жене говорить. Вообразил я себе, что она там... хозяину своему... кто её на постель взял, даже ночью глухой не смеет сказать обо мне. Молчит. В этом её вера и честь. А как я сейчас заговорил, то, стало быть, и она кому-то сказала... Раз я, мужик, не смолчал. Нельзя было этого выдавать. А ты, выходит, болезненный мой, и есть тот человек, который... Не знаю, чем ты меня купил. Всё вот так на меня смотришь... такими глазами... — Он усмехнулся, но объясниться, растолковать, как именно она смотрит, к счастью для Федьки, не успел — прорвался истошный женский крик:

— Батюшки, горим! Да ведь горим же!

Доносился невнятный гул, отрывистые вопли, значения которых Федька, и без того расстроенная, не уловила. Густо дымили два новых очага. Поднимаясь в душном безветрии, дымы растекались высоким пологом, тонкий слой мглы застилал синеву. Небо над городом стало гуще и грязнее. Запах гари ощущался и здесь, далеко от пожара.

— Ветра, однако, нет, слава тебе, господи! — говорили в толпе.

— И тучи! Гроза идёт!

На востоке, приглядевшись, можно было признать в серой полоске по окоёму грозовые облака.

И в этот миг, когда жаждущие взоры обратились к далёким предвестникам грозы и ливня, в воздухе пронёсся протяжный вопль.

Зверь, птица... нежить — того невозможно было разобрать. Но рёв повторился. В пыточной башне. Никто там не мог кричать, кроме человека. Вопли следовали один за другим, часто, но уже без силы — перехватило дыхание.

— Кого ж это там подняли?

— Клещами ломают, на дыбе-то не покричишь, — высказался кто-то со знанием дела.

— А, может, веником? Веником-то как припарят горящим...

— Веником — да!

Кто говорил, кто отвечал, Федька не разбирала, потрясённая до какого-то душевного беспамятства.

— Ты иди, — настойчиво подталкивал её Прохор. Он неодобрительно вглядывался.

Даже стрелец приметил невменяемую Федькину потерянность.

Она пошла прочь от башни, стоны сзади слабели, а впереди, за приказом, корчилась толпа. Когда открылась площадь, прянул гром раздробленных голосов. Делалось что-то невообразимое.

Федька успела забыть про обоз, и потому разыгравшиеся перед Малым острогом страсти застигли её врасплох. Широкая площадь из края в край заполнилась груженными и увязанными подводами, и зрелище несчётного добра, извлечённого на свет божий из тёмных клетей, амбаров, амбарчиков, чуланчиков и погребов, из всех закромов и сусеков, привело собравшийся в огромном числе народ в ярость.

— Грабленое всё, краденое! — был общий стон.

На Федькиных глазах облепленный людьми воз дрогнул и приподнялся — хотели его опрокинуть, забилась в перекошенных оглоблях лошадь.

— Распрягай! — истошно кричали другие. — Распрягай всё к чёртовой матери! Не выпустим!

Пошли в ход кулаки и палки, ослопы, дубины, колья, княжеская челядь кинулась защищать добро, отпущенный людьми воз тяжело ударился колёсами; вокруг продолжалась свалка. Только мат висел, все подряд честили, и слышались пронзительные вскрики:

— Убью!

Захваченная зрелищем, Федька ничего не понимала, кроме расквашенных в кровь лиц, мелькающих кулаков, кроме хрипа, стона, глухих ударов, топота, и когда дёрнули её за руку, она стала отпихиваться и вырываться, воображая себя в гуще драки. Но цепко схватил её Сенька Куприянов, шутя удерживал за тонкие руки, и она зря билась против тугого брюха.

— Одурел? Рехнулся? — спрашивал Сенька, озадаченный исступлённым сопротивлением молодого подьячего.

Внезапное недоразумение не уронило Семёна — жирная грудь придавала ему выражение какого-то напряжённого достоинства. Не было у него, собственно говоря, другого способа нести подпёртую двойным подбородком голову, иначе как высокомерно её откинув, — почему и возвышался Семён Куприянов языческим истуканом, вовсе и не имея в виду такого сомнительного с точки зрения христианина сравнения.

— Второй час за тобой бегаю! Велено привести. Антон Тимофеевич послал, — говорил он, проникаясь раздражением по мере того, как успокаивалась и приходила в себя Федька.

Она пыталась отбрёхиваться, поминала пожар, но Семён рассвирепел. Частица полученной от сыщиков власти делала его неуязвимым для посторонних соображений и доводов. Ничего не оставалось, как покориться.

В приказной комнате, куда они поднялись, подьячие в крайнем возбуждении привалили к окнам. Семёна здесь не ждали, и Федькой никто не занимался. Обращённые к спинам и задам вопросы никто не принимал на свой счёт, ни один человек не побеспокоился ответить Куприянову, где сыщики. С площади доносились крик и треск сломленного дерева, лошадиное ржание.

Семён сунулся в воеводскую комнату и, когда убедился, что никого, зачислил это обстоятельство Федьке в вину — злобно на неё глянул. В другое время он мог бы на этом и успокоиться, но общее возбуждение и многодневный, не отпускающий страх поддерживали в нём неутомимость: уяснив наконец, что сыщики в башне, он готов был тащить туда Федьку силком —