Наталья Гончарова - Вадим Старк

Неподалеку, в Литейной части, на Гагаринской улице, жили тогда Вяземские и Карамзины, которых постоянно по старой дружбе, а теперь и по родству посещала Наталья Николаевна. Продолжала она видеться и с другим другом Пушкина, Плетневым. 1 апреля 1842 года он писал Гроту: «В понедельник я обедал у Natalie Пушкиной с отцом и братом (Львом Сергеевичем) поэта. Все сравнительно с Александром ужасно ничтожны. Но сама Пушкина и ее дети — прелесть».

В этой квартире на Конюшенной Наталья Николаевна прожила полгода между двумя поездками в Михайловское, и сюда же она вернулась после второго там пребывания.

Уже из Петербурга она написала брату 17 сентября 1842 года: «Ты, может быть, будешь удивлен, дорогой, добрейший Дмитрий, увидев петербургский штемпель на моем письме. Столько разных неприятных обстоятельств, и самых тяжелых, произошли одни за другими этим летом, что я вынуждена была ускорить на два месяца мое возвращение. Это решение было принято после письма графа Строганова, который выслал мне 500 рублей на дорогу (зная, что у меня ни копейки), настоятельно рекомендуя мне вернуться незамедлительно». Больше Наталья Николаевна уже никогда не приедет в Михайловское.

Возвращение в свет

Пришла пора подумать об образовании подраставших детей. О планах Натальи Николаевны Плетнев писал Гроту 25 ноября 1842 года: «Чай пил у Пушкиной (жены поэта). Она очень мило передала мне свои идеи насчет воспитания детей.

Ей хочется даже мальчиков, до университета, не отдавать в казенные заведения. Но они записаны в пажи — и у нее мало денег для исполнения этого плана».

Сыновья Пушкиных были зачислены в пажи по милости Николая I, встреча с которым, рано или поздно, была неизбежной, раз Наталья Николаевна жила в Петербурге. Произошла она случайно под Рождество, 24 декабря 1841 года в английском магазине на Невском проспекте: выбирая подарки для детей, вдова Пушкина неожиданно столкнулась с императором, также зашедшим купить подарки для своих домашних. Они не виделись со времени кончины поэта. Милостиво поговорив с вдовой, Николай I через ее тетку, фрейлину Е. И. Загряжскую, пригласил Наталью Николаевну вновь бывать при дворе.

Так Наталья Николаевна постепенно начинает появляться в свете. Одно из таких появлений на костюмированном балу в Аничковом дворце было настоящим триумфом, напомнившим ей былые времена. К этому балу Екатерина Ивановна подарила племяннице наряд в древнееврейском стиле, напоминавшем одеяние Ревекки на известной картине итальянского живописца XVII века Ф. Солимена «Ревекка у колодца». Он состоял из длинного фиолетового бархатного кафтана, широких палевых шаровар и легкого покрывала из белой шерсти, закрепленного на затылке. Ему соответствовала и прическа, по поводу которой парикмахер-француз, ее создавший, заметил с восхищением: «Ce qu’il faut être sûre de sa beauté, pou oser arborer semblable coiffure![143]»

Наталья Николаевна, появившаяся в этом костюме, приковала к себе всеобщее внимание, что заставило ее искать укромный уголок, который пришлось покинуть с выходом царской семьи. Когда начались танцы, Николай I, отыскав ее, подвел к императрице, сказав при этом громко:

— Regardez et admirez!

— Oui, belle, bien belle en vérité! C’est ainsi que votre image aurait di passer à la postérité![144]

Свой рассказ дочери об этом происшествии Наталья Николаевна завершила словами:

— Мне кажется, легче было бы провалиться сквозь землю, чем выстоять перед всеми, точно впившимися в меня взглядами.

Эффект был таков, что императрица Александра Федоровна выразила желание видеть ее портрет в этом наряде, что тотчас после бала и было исполнено. По словам Араповой, придворный художник написал акварельный портрет Натальи Николаевны в этом библейском костюме, якобы для альбома императрицы. Однако этот портрет нам неизвестен.

Зато к 1842 и 1843 годам относятся портреты Натальи Николаевны, выполненные Вольдемаром Гау. На акварели Гау она представлена по пояс с поворотом в три четверти влево в белом бальном платье, обшитом по вырезу рядом оборок, украшенном большим аграфом[145], и светло-серой накидке, подбитой горностаем. Волосы, расчесанные на прямой пробор, спускаются по сторонам длинными локонами, на затылке — изящная маленькая шляпка черного бархата с белым страусовым пером.

Этот портрет был несколько раз повторен. Одна из авторских копий хранилась у Вяземских в Остафьеве. Об этом портрете Вяземский пишет Наталье Николаевне в 1842 году: «Очень жалею, что не смог сегодня прийти полюбоваться оригиналом и копией, на копию с которой, скажу к слову, я претендую…» В другом письме он напоминает: «Сделайте милость, пришлите мне мой маленький портрет». И, наконец, уже в 1843 году, получает его: «Всё семейство благодарит вас за присылку портрета, который в общем понравился, но в том портрете, который я ношу в сердце, более сходства». В семье Пушкиных хранилась большая масляная копия с этого портрета, сделанная И. Макаровым, который приписал от себя левую руку в перчатке, а также изменил цвет платья, накидки и фона.

К тому же периоду относится еще один акварельный портрет Натальи Николаевны, судя по всему, опять же работы Гау, хотя и не подписанный автором. Она изображена с той же прической на пробор и с локонами, но в позе с поворотом вправо, в закрытом лиловатом платье с белой вышитой вставкой, лиф и рукава которого обшиты рядами оборок из темной материи. На шее — большой кружевной воротник, под ним повязана голубая узорчатая лента, скрепленная золотой брошью с синей эмалью, на грудь спускается золотая цепочка. С правой руки спущена светло-синяя бархатная мантилья, отороченная соболем. Скорее всего, она досталась от тетушки Екатерины Ивановны, которая оставила племяннице весь свой гардероб, драгоценности, кружева и меха.

Работа Гау упомянута самой Натальей Николаевной в связи с ее общением с императрицей, о чем она написала брату Дмитрию 13 марта 1843 года: «Этой зимой императорская фамилия оказала мне честь и часто вспоминала обо мне, поэтому я стала больше выезжать. Внимание, которое они соблаговолили проявить ко мне, вызвало у меня чувство живой благодарности. Императрица даже оказала мне честь и попросила у меня портрет для своего альбома. Сейчас художник Гау, присланный для этой цели Ее Величеством, пишет мой портрет».

Лето 1843 года Наталья Николаевна намеревалась провести по приглашению брата Ивана Николаевича в Ильицыно, что было бы во всех смыслах удобно и экономично; но неожиданно ее планы были нарушены. 18 марта 1843 года она сообщила Дмитрию Николаевичу: «В этом году я буду вынуждена провести лето в городе, хотя я обещала Ване приехать на лето в Ильицыно. Приезд графа Сергея Строганова полностью изменил мои намерения. Он был так добр принять участие в моих детях, и по его совету я решила отдать своих мальчиков экстернами в гимназию, то есть они будут жить дома и ходить туда только на занятия. Но Саша еще недостаточно подготовлен к поступлению в третий класс, а по словам многих, первые классы не благоприятны для умственного развития, потому что учеников в них очень много, а следственно и надзор не так хорош, и получается, что ученье идет очень медленно, и ребенок коснеет там годами и не переходит в следующий класс. Поэтому я хочу заставить Сашу много заниматься в течение года, что мне остается, потому что он будет поступать в августе следующего года. А теперь, по совету директора гимназии, куда я хочу его поместить, я беру ему учителей, которые подготовят его к сдаче экзамена. Это будет тяжелый год в отношении расходов, но, в конце концов, меня вознаградит убеждение, что это решение будет полезно моему ребенку. Прежде чем решиться на это, я воспользовалась представившимся мне случаем поговорить с самим Его Величеством, и он не осудил это мое намерение». Разговор с царем представлялся необходимым прежде всего потому, что оба сына Пушкиных были записаны в пажи. Пажеский корпус являлся закрытым учебным заведением, и обучаться в нем экстерном было невозможно. Отказаться от царской милости было конечно же немыслимо, но можно было отсрочить определение сыновей в корпус, дав им возможность поучиться для начала в гимназии.