Небо и земля - Виссарион Саянов

— Вы их помните?

— А как же? Я с молодых лет любила к людям приглядываться. И если кто мне поприглядистей казался, то к такому человеку особенный интерес имела…

Очень понравилась Елене Ивановне эта женщина, и с того дня много времени проводили они вместе. Вместе стояли на крыше в часы воздушных тревог, вместе проверяли затемнение в доме, вместе обходили квартиры и вместе учились тушить первые зажигалки. («Вот ведь анафемские свечи!» — сердито говаривала старуха, ловко орудуя лопатой.)

А жизнь в доме шла своим чередом, и особенно много беспокойства доставлял Елене Ивановне отец. Он очень изменился за последнее время, еще больше ушел в себя и в свою работу и только об одном просил близких: чтобы они ему не мешали работать и думать, не отвлекали ненужными разговорами, не докучали заботами.

Сводки с фронтов шли тяжелые, в городе говорили, что Ленинград почти полностью окружен.

— Сводки передают для информации, а не для обсуждения, — сердито сказал Победоносцев дочери, когда однажды в разговоре с ним она вдруг начала оценивать создавшуюся обстановку. — Обсудить положение и без нас с тобой сумеют и выводы нужные сделают. А наше дело — твое, мое, всех нас — понять, что происходит. Вот я и понимаю, что настанет день, когда мы на запад пойдем! А сейчас все нужно испытать, все перенести. — И вдруг он разрыдался, как ребенок. Елена Ивановна до боли почувствовала, как тяжело было старику в уединении его большого темного кабинета в эту трудную пору.

В мглистый сентябрьский день, когда позвонил Воронов, Иван Петрович был особенно взволнован.

Он давно ожидал звонка и все-таки теперь забеспокоился, мелкими шажками заходил по кабинету и, поджидая старого друга, то и дело подходил к секретеру, стоявшему возле окна, и вынимал из ящиков пачки пожелтевших бумаг — давние письма Воронова и оттиски журнальных статей металлурга.

Победоносцев еще раз перечитал строки, набросанные крупным стариковским почерком, вглядываясь в каждое слово, будто надеялся найти еще неизвестное ему объяснение происходящего, признание, которое он хотел обязательно получить от Воронова. Он привык к тому, что где-то неподалеку, через две улицы, в большом угловом доме живет человек, памятный ему по былому и пережитому. И хотя такими разными были их житейские дороги, он чувствовал, что из жизни его с отъездом Воронова уйдет одна из главных и самых сильных привязанностей.

Не обязательно было встречаться: позвонить иногда по телефону, получить в день именин корзину с цветами и поздравительной карточкой, письменно обменяться необходимыми справками… Иногда они не виделись по два, по три года. Но достаточно было и того, что знали все друг о друге, вместе, рядом, по соседству доживали долгую трудовую жизнь. И вот теперь уклад, созданный многими десятилетиями, распадался…

Победоносцев называл Воронова «мой знаменитый друг», и в таком высокопарном обращении не было иронии. Просто ему казалось, будто этими словами он лучше всего сможет выразить свое отношение к Воронову и его жизненному делу. Кто в широких кругах знает имя ученого, посвятившего остаток своей жизни такой специальной теме, как история врачевания в старой Руси? А имя металлурга, по проектам которого строились гигантские заводы на востоке, было известно и маленьким детям, его именем называли новые заводы и рабочие поселки, его награждали орденами, ему посвящали книги, о его трудах писали обширные статьи в газетах. Победоносцев гордился успехами Воронова и в росте его популярности видел признание труда своего поколения.

— Значит, и мы, старики, нужны новому времени, — говорил он в часы дружеских бесед. — Преемственность культуры в нас живет. Без того, чтобы передать эстафету молодежи, нам и умирать нельзя…

Елена Ивановна замечала, что отец дряхлел, все трудней становилось для него неизбежное хождение в бомбоубежище, мучила одышка.

— Андрей Гаврилович не приходил еще? — спросил старик, садясь на диван и перелистывая толстую книгу в старинном, с массивными застежками, переплете.

— Ты бы услышал звонок. Да и он едва ли стал бы задерживаться в передней.

— Ну и хорошо… Как только придет, сразу проводи его ко мне…

Дочь вышла из кабинета, и старик задремал сидя, — усталость после вчерашней бессонной ночи давала себя чувствовать.

— Дремлешь, Иван Петрович? — громко сказал кто-то хрипловатым густым голосом.

Победоносцев открыл глаза, поправил сползшие на самый кончик носа очки и радостно улыбнулся.

— Наконец-то, — сказал он. — А я уж тебя заждался. Беспокоился. Вдруг, думаю, не придешь.

— И быть того не могло… Разве решился бы я уехать, не попрощавшись с тобой? А ведь до отъезда совсем мало времени осталось. Завтра утром, на самолете…

— И куда?

— Сначала в Москву, а потом — в Свердловск и дальше — на Северный Урал.

— И семья с тобой вместе летит?

— Жену забираю, а от остальных, сам знаешь, — нет вестей давно: сын на Карельском фронте, дочь в госпитале работает на Северном Кавказе… Только мы со старухой и остались…

Он сидел на диване с Победоносцевым, и усталое, землистое лицо его с припухлыми щеками казалось теперь особенно старым. Победоносцев молчал: он понимал волнение друга и не хотел расспросами огорчать его, — знакомые передавали, будто сын Воронова пропал без вести в дни первых боев…

— Как же был решен вопрос об отъезде? — спросил Победоносцев, снимая очки и протирая их лоскутком замши, всегда хранившимся в кармане куртки.

— Самым неожиданным образом. На прошлой неделе пришла телеграмма из Москвы, потребовали немедленно эвакуировать завод, где я был консультантом, на восток. И меня вместе с этим заводом тоже приказано эвакуировать на Урал. Там сейчас будет строиться огромный металлургический комбинат и вокруг него — оборонные заводы. Я назначен главным инженером этой махины. Вечером собрались мы у директора. Пришли старики. Директор показал нам последние директивы. Старики заупрямились, заволновались… Никуда, говорят, с родного завода не подадимся… Тут жили, тут и умрем… Пришлось их уговаривать, доказывать, спорить… Угрожать даже пришлось. «Я обстановку понимаю, — сказал один старик. — Умом понять могу. А как только подумаю, что больше цеха, в котором проработал всю жизнь, не увижу, — в горле першит…» Но все-таки договорились. И вот — в дорогу…

Победоносцев поднялся с дивана и снова мелкими шажками заходил по комнате, заложив руки за спину и медленно шевеля губами.

— А знаешь, Иван Петрович, — сказал Воронов, подымаясь и подходя к Победоносцеву (теперь они оба ходили по комнате: высокий худой Победоносцев и низенький полный Воронов), — я ведь не только попрощаться к тебе пришел…

Победоносцев остановился посреди комнаты, с изумлением посмотрел на старого друга. Остановился и Воронов.

— Дело вот какое, — тихо сказал Воронов. — У меня, знаешь, три места приготовлено на самолете.

— Кто же третий?

— Ты!

— Я никуда не поеду, — сердито вскрикнул Победоносцев и замахал руками, словно отбиваясь от налетевших на него пчел. — Я, как твои старики литейщики, могу сказать: тут жил, тут и умру…

— Нет, ты серьезнее отнесись к моим словам. Ведь ты, старый человек, заканчивающий свой жизненный труд, сейчас здесь не нужен. Там, в тиши, тебе легче будет закончить любимую работу. Книги нужные сможешь выписывать из Молотова, из Свердловска, из Казани…

— Книги? — взвизгнул Победоносцев, подходя к окну и показывая на развалины углового дома. — А это я тоже смогу выписать из Казани? И город этот, и Неву, и жизнь, прошедшую здесь с самого детства! Ведь еще прадед мой переехал когда-то сюда с Волги!

— Но я же уезжаю отсюда…

— У тебя другое дело, совсем другое. Кто ты? Ты — человек, который там будет воевать, в тылу. Тебе приказано — вот и едешь; хоть тебе шестьдесят, а все же солдат…

Воронов знал, что спорить с Победоносцевым бесполезно, и замолчал.

— Знаешь, — сказал он наконец, искоса поглядывая на Победоносцева, — тут многое предстоит пережить. Перенесешь ли ты все испытания? Выдержишь ли ты? И если…

— И если умру? — сердито забормотал Победоносцев. — Но ведь я недаром изучал, среди многих других интересовавших меня вопросов, и проблему долголетия… Ведь как ни вертись, а бессмертия нет. И я, Иван Петрович Победоносцев, доктор медицины, профессор двух институтов, член русских и иностранных научных обществ, несмотря на свои знания, тоже обязательно умру. Не так ли? В восемьдесят лет в чудеса не верят… А раз так, то не лучше ли дожить жизнь до конца так, как она была задумана смолоду? На самолетах теперь мест мало, пусть лучше тех увезут, кто действительно сможет принести пользу… Ведь пойми наконец, что каждая строка моего труда тем и нужней будет народу, что писалась она в такой обстановке, в трудные дни. И про меня потом какой-нибудь добрый человек скажет: умер, как солдат, на посту…