Лондон: биография - Питер Акройд

В брошюрах и книгах о нищей братии фигурируют яркие типы — ключевые, символические личности. Была, например, Лондонская Мэг из Вестминстера, подвизавшаяся в начале XVII века в трактире «Орел». Очень скоро она прославилась как скупщица краденого и «укрывательница бродяг». Она была первой из «бедовых баб» — буйных и устрашающих женщин, что отдавали должное и бродяжничеству, и воровству, и бандитизму. Отличаясь «быстрой смекалкой, незлым нравом и щедрым сердцем, она легко впадала в гнев и легко отходила». Больше всего ей нравилось бродить по ночам в поисках приключений по лондонским улицам в мужском платье; она была из тех чисто городских персонажей, которых город до краев наполняет своим возбуждением, своим хмельным духом. Переодевание лишний раз подчеркивает грубую театральность ее поведения в грубой и театральной обстановке. В ее жизнеописании, однако, отчетливо виден уклон, выпячивающий преступные дела в противоположность нищенству. Историки вопроса, подпадая под влияние брошюр того времени, зачастую валят бродяг и разбойников в одну кучу и усугубляют тем самым изначальное заблуждение, состоявшее в том, что всякого нищего считали потенциальным преступником.

О том, что не все нищие были злодеями, говорят, в частности, дошедшие до нас приходские книги. «Бедной женщине с детьми, чтоб не померли с голоду… На саван ребенку Хантера, слепого нищего… Дано несчастному неимущему — забыл, как звать… Дочке мистера Хибба с ребенком на пропитание… Уильяму Бернету из подвала к Рэгд-Стаф-ярде, бедному и шибко хворому». В статистическом плане, как и в плане личного восприятия, бедность и нищенство в Лондоне «достигли критического уровня» в 1690-е годы. Нищие заполонили улицы. Это были уже не «братства», группирующиеся в Колд-Харборе, Саутуорке или Уайтфрайарс, а нечто более серьезное и более отчаянное. В «Трактате о торговле и ремесле», изданном в XVII веке, отмечается, что бедные пребывают «в плачевнейшем и ужаснейшем положении — одни голодают, лишенные даже хлеба, другие страдают от холода и наготы».

Выражалось мнение, что развитие промышленности в XVIII веке существенно уменьшило количество нищих; в числе конкретных факторов, вступивших в действие во второй половине столетия, называют также перемены в системе приходских благотворительных учреждений и уменьшение потребления джина. Убедительных доказательств, однако, нет. Скорее можно говорить об изменении характера самого нищенства. В XVI и начале XVII века нищие, как правило, образовывали артели, или группы, или поселения. Ныне же возникла фигура одинокого нищего, литературным примером которого служит Молль Флендерс. «Я оделась нищенкой, в грубейшее и презреннейшее тряпье, какое только смогла добыть, и принялась расхаживать, заглядывая в каждую дверь и в каждое окно». Но Молль, как рано или поздно любой нищий, должна усвоить урок: «Платье мое смущало всех и страшило; казалось, все смотрят на меня — боятся, что я подойду и что-нибудь заберу, боятся подойти и что-нибудь получить». Что получить? Порцию брани? Плевок? Или — скорее всего — болезнь? Нищие были исчадиями городских глубин и городской грязи.

Итак, хотя в начале XIX века, особенно после наполеоновских войн, в столице все еще появлялись сообщения о нищенских группировках или бандах, в целом фокус внимания переместился на единичную фигуру нищего. Налицо странное обратное движение мысли в эпоху, когда из общей пестроты Лондона XVIII века начали вычленяться «классы» и когда стали много говорить о «системах» города; индивидуального нищего процесс этот, напротив, сделал человеком более изолированным и в буквальном смысле слова деклассированным.

В 1817 году Дж. Т. Смит опубликовал книгу «Все о бродягах, или Рассказы о нищих с лондонских улиц с портретами самых примечательных, выполненными с натуры». Главное внимание в ней было уделено позам и речениям слепых и увечных. Примером может служить «Безногий нищий еврей с Петтикоут-лейн» — древний старик в ветхой шляпе, сидящий на деревянной тележке. За ним стена, где нарисована ухмыляющаяся фигура — не то человек, не то скелет. Столетием раньше бродяги ходили толпами, что мешало присматриваться к ним и изображать их по отдельности.

В 1821 году французский художник Теодор Жерико награвировал дне лондонские сцены уличной бедности и нищенства; годом раньше его знаменитая картина «Плот „Медузы“» была выставлена в Египетском зале близ Пиккадилли, ныне же вся сострадательная нежность его натуры выразилась в гравюрах «Имейте жалость к несчастному старику, которого дрожащие ноги привели к вашему порогу» и «Параличная». На первой мы видим беспомощного старого нищего, привалившегося к стене; с ним собака на поводке из старого каната. Собака (bufe — на нищенском жаргоне) во все времена была обычной спутницей лондонского отверженного; ее присутствие не только говорит о страннической жизни, но и служит приметой одиночества, обделенности человеческой дружбой. В мире нужды собака нищему единственный друг; возникают, кроме того, ассоциации со слепотой и общей телесной немощью. На второй гравюре Жерико молодая мать и ребенок смотрят на парализованную старуху с жалостью и опаской. Опять-таки подчеркивается ее одиночество, не имеющее ничего общего с развеселой солидарностью «нищих братств». Есть и другой, физический аспект этой изоляции: никто не хочет подходить слишком близко. Отпугивает зараза — причем зараза не только болезнетворная. А вдруг и я стану как ты?

Письменные свидетельства об уличной жизни XIX века полны воспоминаний и наблюдений, связанных с этими призраками. «Возможно, иные из моих читателей, — писал Мейхью, — припомнят жалкого, согбенного юношу, стоявшего над надписью „Я ГОЛОДАЮ“, выведенной мелом на тротуаре на суррейской стороне моста Ватерлоо? Он лежал теперь, беспомощно съежившись, полумертвый от холода и голода, и сквозь прорехи в его тонком хлопчатобумажном пиджаке просвечивали голые шея и плечи; ни обуви, ни чулок на нем не было». Автор «Больших и малых улиц Лондона» вспоминает старика, у которого был «свой» угол на Оксфорд-стрит: «Слабый, жалкий, иссохший, с пустой черной сумкой, которую он просительно ко мне протягивал. Содержимого ее, если оно было, я ни разу не видел, но я часто давал ему пенс — просто из-за того, что жалок он был невыразимо. Теперь он исчез, и место его пустует. Но он преследует меня в сновидениях». Один нищий калека облюбовал место у картинной галереи на Трафальгар-сквер. Его «тощее тело опиралось на костыль с мягкой накладкой», «длинные худые пальцы бегали по клавишам старого аккордеона».

В 1816 году Иоганна Шопенгауэр, мать философа, опубликовала свои впечатления о Лондоне. Она описала, в частности, одну примечательную нищенку, которую считали сестрой знаменитой актрисы миссис Сиддонс. Ее низвели до плачевного положения несчастливые обстоятельства и, возможно, душевная болезнь, но на улицах Лондона к ней неизменно относились с удивительным почтением. Она «жила милостыней от незнакомых людей. Нам часто попадалось на глаза это диковинное привидение. На ней всякий раз были черная шляпка, не затенявшая лица и позволявшая разглядеть его черты, зеленое шерстяное платье, большой белоснежный передник и белый шарф». Она передвигалась на костылях и никогда никого ни о чем не просила, но прохожие «ощущали побуждение и даже считали своим долгом что-нибудь ей дать». Она была порождением улиц, уличным божеством-покровителем, которому следовало приносить дары.

В 1820-е годы Чарлз Лэм сочинил эссе «Сетования на упадок нищенства в столице», где речь шла об одной из спорадических и половинчатых попыток городских властей «очистить улицы»; на протяжении столетий издавались распоряжения и принимались меры, но нищие всякий раз возвращались. Лэм, однако, в элегическом тоне рассуждал об их грядущем исчезновении. «Нищие великого нашего города были подлинными его достопримечательностями, его знаменитостями. Мне в такой же мере будет их не хватать, как не хватало бы криков уличных торговцев. Без них и улицы не улицы. Они незаменимы, как бродячие певцы, и в живописных лохмотьях своих так же колоритны, как уличные вывески старого Лондона». Нищий каким-то образом воплощает в себе весь город — возможно, потому, что как человеческий тип он вечен; подобно детским играм и песенкам, ни возвращается и возвращается без конца. По словам Лэма, нищий — «единственный человек на свете, которому можно не обратить внимания на внешнее. Колыхания нашего мира его не затрагивают». Он являет собой неизменность, лежащую глубже текучей внешности мира. Поэтому нищие стали «застывшими поучениями, символами, напоминаниями, изречениями на солнечных часах, проповедями для ночлежного дома, детскими книжками, благотворными паузами и остановками посреди несущейся реки засаленного люда — взгляните хоть на этого вот несчастного банкрота». Образ банкрота уместен: где главная цель — нажива, там полное разорение может стать источником некоего достоинства, и нищий в его тряпье был застывшим упреком тем, для кого важно «внешнее».