Трилогия Крысы. Мировой бестселлер в одном томе - Харуки Мураками

Я склонил голову набок и промолчал.

— Так или иначе, единственный ключ к разгадке — твоя визитка. На данный момент это все, что у нас в руках, — веско произнес Рыбак, постукивая концом авторучки по железной столешнице.

— Визитка — это всего лишь клочок бумаги с буквами, — возразил я. — Сама по себе ничего не доказывает. И уликой являться не может.

—  Покане может, — вроде бы согласился Рыбак. Его авторучка продолжала со звонким цоканьем плясать по столу. — Поканичего не доказывает, тут ты прав. Сейчас эксперты заканчивают осмотр номера и оставшихся там вещей. Производится вскрытие тела. Завтра прояснится много поканеизвестных деталей. Выстроится какая-то цепочка событий. А покаостается только ждать. Вот мы и подождем. А ты за это время постараешься вспомнить еще что-нибудь. Возможно, мы просидим здесь с тобой до ночи. Что ж. Работаем мы основательно. Когда человек не торопится, он вспоминает много интересных мелочей. Вот и давай — спокойно, не торопясь, восстанови все в голове еще раз. Все, что с тобой происходило вчера. Одно за другим, по порядку…

Я уперся взглядом в часы на стене. С крайне тоскливым выражением на циферблате эти часы показывали десять минут шестого. И тут я вспомнил, что обещал позвонить Юки.

— Могу я от вас позвонить? — спросил я у Рыбака. — Ровно в пять я обещал позвонить одному человеку. Это важно. Если не позвоню, будут проблемы.

— Женский пол? — прищурился Рыбак.

— Угу, — только и ответил я.

Он кивнул, дотянулся до телефона и подвинул его диском ко мне. Я достал блокнот, отыскал номер Юки и набрал его. На третьем гудке она сняла трубку.

— У тебя важное дело, и ты не можешь приехать? — первой спросила Юки.

— Происшествие, — поправил я. — Не по моей вине. То есть, я понимаю, что это ужасно, но ничего не могу поделать. Меня забрали в полицию и допрашивают. В участке на Акасака. В чем дело — долго объяснять, но, похоже, в ближайшее время меня отсюда не выпустят.

— В полицию? Ты что натворил, признавайся?

— Ничего не натворил. Вызвали как свидетеля одного убийства. Вляпался случайно.

— Чушь какая-то, — сказала Юки бесцветным голосом.

— И не говори, — согласился я.

— Но ты же никого не убивал, правда?

— Конечно, никого я не убивал. Я в жизни делаю много разных глупостей и ошибок, но людей я не убиваю. И вызвали меня как свидетеля. Сижу вот и отвечаю на всякие вопросы. Но перед тобой я виноват, спору нет. Постараюсь искупить свою вину в самое ближайшее время.

— Ужасно дурацкая чушь! — сказала Юки. И старательно, как можно громче брякнула трубкой.

Я тоже повесил трубку и вернул телефон Рыбаку. Оба следователя внимательно слушали мой разговор с Юки — но, похоже, так ничего для себя и не выудили. Знай они, что я назначал свидание тринадцатилетней девчонке — в чем бы меня только ни заподозрили. Наверняка записали бы в маньяки-извращенцы или еще что похлеще. Что говорить — в нормальном мире нормальные тридцатичетырехлетние дяди не назначают тринадцатилетним пигалицам свиданий…

Они расспросили меня подробнейшим образом, что я делал вчера, и запротоколировали каждое слово. Под каждый очередной лист белой писчей бумаги подкладывая разлинованную картонку. И тоненькой шариковой ручкой выводя иероглиф за иероглифом. Идиотский, абсолютно никому не нужный протокол. Человеческие силы и время, переведенные на дерьмо. Очень добросовестно эти взрослые люди зафиксировали, куда я ходил и что ел. Я рассказал им всё — вплоть до хитростей приготовления жареного конняку, [86]которым поужинал. И уже шутки ради наскоро объяснил, как лучше нарезать ломтиками сушеного тунца. Но эти люди не понимали шуток. Слово в слово, они старательно записывали все, что я нес. В итоге получился толстенный документ. Очень солидный на вид — и лишенный всякого смысла.

В половине седьмого они сходили в ближайшую лавку и принесли мне бэнто. [87]Мягко скажем — не самое вкусное бэнто в моей жизни. Слишком похоже на пищевой мусор. Мясные фрикадельки, картофельный салат, жареные рыбные палочки. Ни приправы, ни ингредиенты этой еды не представляли никакого кулинарного интереса. Слишком резкий вкус масла, слишком крепкие соусы. В соленья подмешаны искусственные красители. Но поскольку Рыбак с Гимназистом уплетали свои порции так, что за ушами трещало — я тоже умял все до последней крошки. Не хватало еще, чтобы они решили, будто у меня с перепугу кусок в горло не лезет.

Когда все поели, Гимназист принес откуда-то терпкого и горячего зеленого чая. За чаем они опять закурили. В тесном кабинетике было накурено — не продохнуть. В глазах у меня щипало, а пиджак насквозь провонял никотином. Кончился чай — и начались очередные вопросы. Нескончаемый поток концентрированной белиберды. С какого места и по какое я читал “Процесс”. Во сколько переоделся в пижаму. Я рассказал Рыбаку общий сюжет “Процесса” — но его, по-моему, не зацепило. Наверное, для него эта история прозвучала слишком буднично. Я даже забеспокоился: а доживут ли, вообще, творения Франца Кафки до двадцать первого века? Как бы то ни было, сюжет “Процесса” в моем изложении был также занесен в протокол. Кому и за каким дьяволом нужно записывать все подряд — у меня в голове не укладывалось. И правда, Кафка в чистом виде… Я ощутил себя полным идиотом и заскучал. Я устал. Голова не работала. Все происходящее казалось слишком ничтожным и слишком бредовым. Тем не менее, эта парочка просто из кожи вон лезла, засовывая нос в каждую щелку того, что было со мной вчера, задавая вопрос за вопросом — и подробно записывая мои ответы один за другим. То и дело Рыбак забывал, как пишется очередной иероглиф, и спрашивал у Гимназиста. Эта странная работа, похоже, им совершенно не надоедала. Даже изрядно вымотавшись, они вкалывали, не покладая рук. Их уши, точно локаторы, улавливали тончайшие оттенки моих интонаций, а глаза горели страстным желанием выудить из услышанного хоть какую-нибудь неувязку. Время от времени то один, то другой выходил из комнаты и через пять или шесть минут возвращался. Совершенно несгибаемые ребята.

В восемь часов они поменялись ролями, и вопросы стал задавать Гимназист. Одеревеневший Рыбак встал и принялся расхаживать по кабинету, отводя назад плечи, вращая шеей и размахивая руками. Чуть погодя он опять закурил. Перед тем, как продолжить допрос, Гимназист тоже выкурил сигарету. В безобразно проветриваемой комнатушке белый дым клубился, как на сцене во время концерта “Weather Report”. Только воняло при этом никотином и мусорной жратвой. Ужасно хотелось выйти на улицу и глубоко вздохнуть.

— Хочу в сортир, — сказал я.

— Из двери направо, до упора и налево, — автоматически произнес Гимназист.

Я сходил по указанному маршруту, не спеша освободился от лишней жидкости, несколько раз глубоко вздохнул и вернулся обратно. Странное чувство — с наслажденьем дышать полной грудью в сортире. Особенно когда санитарные условия сортира к этому не располагают. Но я представил себе убитую Мэй — и моё положение показалось мне просто роскошным. Я-то, по крайней мере, жив. И, по крайней мере, еще способен дышать…

Я вернулся из сортира, и Гимназист продолжил допрос. Очень дотошно он принялся выпытывать у меня все о клиенте, который звонил вчера. Что между нами за отношения? Какая работа нас связывает? Зачем он звонил? Почему я тут же не перезвонил ему? Для чего взял такой длинный отпуск? У меня настолько успешный бизнес, что я могу себе это позволить? А сдаю ли я отчеты о доходах в налоговую инспекцию? И куча других вопросов в том же духе. Как и Рыбак до него, каждый мой ответ он аккуратными иероглифами заносил на бумагу. Считают ли они сами, что такая работа имеет какой-то смысл, — этого я не знал. Возможно, они никогда о том не задумывались, и просто выполняют обычную рутину. Чистый Кафка. А может, они нарочно притащили меня в этот занюханный кабинет и выматывают жилы в надежде, что я выболтаю правду? Если так — можно сказать, задачу свою они выполнили на все сто. Я раздавлен, измучен, и на любые вопросы отвечаю, что могу, совершенно автоматически. Что угодно — лишь бы поскорее закончить с этим безумием.

Но и в одиннадцать допрос продолжался. Я не улавливал даже намека на скорый финал. В десять часов Рыбак вышел куда-то, в одиннадцать вернулся. Явно где-то прилег и поспал часок: глаза его покраснели. Вернувшись, сразу стал проверять, что написали в его отсутствие. Затем сменил Гимназиста. Гимназист принес кофе. Растворимого. Уже с сахаром и порошковыми сливками внутри. Мусорное пойло.

Я был на пределе.

В половине двенадцатого я заявил, что устал, хочу спать и больше не слова им не скажу.