Колосья под серпом твоим - Владимир КОРОТКЕВИЧ

Валуев знал: слово – страшное оружие. Он сам не задумался уничтожить репутацию министра иностранных дел Нессельроде одним словом: «Родился от германских родителей, в Лиссабонском порту, на английском корабле, крещен по англиканскому обряду». Канцлер в самом деле был неблагодарной скотиной: тридцать девять лет заправлял иностранными делами империи, да так и не удосужился выучить хотя бы слово по-русски.

И все же Муравьеву не стоило так шутить.

Подчиненный еще не привык к тому, что никто больше не ненавидит друг друга, как коллеги по служению одной империи, одной идее, одной личности.

О своем происхождении директор никогда не забывал. И потому, что происходил оттуда, не любил старого гнезда, как иногда выскочка не любит хаты, где родился. И чувствовал, что и государь не любит Белоруссию за то же самое. Местная аристократия слишком свидетельствовала против его худородства. Он подсознательно мстил за это земле, откуда вышел, хотя и не признался б в этом даже себе. Потому Валуев тоже хотел для этой земли дальнейшего зла. А это зло могли остановить лишь уступки, и Валуев позднее чинил всяческое зло с ненавистью и рвением ренегата.

Он с радостью подумал, что Муравьеву, хотя и временно, лететь кувырком. Он знал, как не одобрял император на государственном заседании 9 февраля действий Муравьева, который вместе с графом Строгановым проголосовал, чтоб «вольные» крестьяне, вступая в брак, просили на то разрешения у помещиков: «Не так деньги, как честь». И ясно, что государь едва не накричал на них. В брачном вопросе уступить легче, чем в земельном. Не хватало еще цепляться за такую чепуху! И без того обкорнали реформу до неузнаваемости.

«Ах, и хорошо будет, когда он полетит!» И Валуев с улыбкой вспомнил, как князь Орлов (статная фигура, суровый облик, но двигаются только руки и голова, а туловище, как каменное torso, в креслах, а взгляд иногда умный, а иногда блуждает, словно у сумасшедшего) сказал про Муравьева:

– Он умнее всех их, но смотрит то вперед, то назад, то по сторонам, лишь бы только себе не навредить.

Муравьев между тем лепетал слова, которые ничего не выражали, кроме раздражения:

– Министры. Плутяги… Хотя бы Чевкин… Il n’est pas considere; il a de l’esprit; il est bossu. Cette araignee a une constitution dans sa bosse.[171]

И хотя считать министров конституционалистами было несправедливо в высшей степени, Валуев рассмеялся.

– А Рибопьер? – ворчал Муравьев. – Не Рибопьеры они, а Робеспьеры.

«Э, – подумал Валуев, – да ты ниже всякой критики».

А про себя решил, что на рауте у великой княгини скажет о нем (а возможно, и в дневник запишет, чтоб знали о его доброжелательности) приблизительно так: «Бедный Михаил Николаевич. Плохо ему приходится. Где прежний апломб и прежняя уверенность в успехе всеподданных докладов?»

Это возвысит его, Валуева, и убедит всех в его беспристрастности и нейтральности.

Было уже одиннадцать, а в двенадцать начиналось заседание Государственного совета. Они двинулись к выходу. Валуев передал обычные светские сплетни, чтоб шеф не заметил озабоченности.

– Сегодня ко мне заезжал военный министр.[172] Он, пожалуй, более красный, чем брат. Во всяком случае, более желчный. Я ему сказал, что нельзя объявлять освобождения на масленицу, когда все пьяные. Знаете, каков был ответ?

– Каков?

– «Так что же, казне и откупщикам будет больше дохода».

…Теперь они ехали в одной карете. Карета подчиненного катилась пустой за каретой шефа.

Валуев смотрел в окно. На перекрестке пришлось на минутку остановиться. Мимо кареты шли прохожие. Двое из них привлекли его внимание. Один – мужественной и возвышенной красотой. Второй, пониже – ассиметричными глазами на тяжеловатом лице.

Глаза их встретились. И прохожие не отвели своих, пока карета не тронулась.

«Совсем юные, – с неожиданным беспокойством подумал Валуев. – Но какие глаза! Какая мужественная и неспокойная красота у одного! И какое страшное в своей целостности, способное на все лицо у второго…»

Он был физиономистом и часто раздумывал над лицами встречных.

«У-у, какие глаза!»

– Кто такой? – спросил у Кастуся Загорский.

– Не знаю. Какой-нибудь мерзавец. А вот у спутника его – вот это лицо! Словно гиена. Хотел бы я знать, кто это.

– Идем, брат. Нас ожидают.

Они ускорили шаг.

Валуев ходил по приемной, ожидая, когда его вызовут с отчетом по сельскому хозяйству. Оп знал, что государь сейчас начинает заседание краткой речью, в которой напоминает о предыдущих фазах крестьянского вопроса и повторяет требование, чтоб дело рассмотрели без промедления.

И хотя он знал, что потом прочтет черновик этой речи, ему было неприятно и утешало только то, что скоро он, Валуев, будет сидеть среди членов Совета, а для некоторых эта возможность на днях окончится, и потому ему, Валуеву, лучше, потому что для него все еще впереди.

Валуев знал: ожидать еще долго, не меньше, чем до пяти-шести часов, и скучал. Временами, проходя мимо двери, слышал голоса. Ага, Муравьев придерживается своего. Не научился ничему. Как, наверно, холодно смотрит на него император. Валуев улыбнулся.

…Анненков… Фонтан слов. Он как будто жалуется. Рассказывает что-то о саратовском помещике из севастопольских героев:

– Севастопольский герой, ваше величество. Ему предстоит выдать замуж дочь, а проект редакционных комиссий сделает из него нищего.

Кому теперь дело до саратовских помещиков. Олух! А сорок пять человек, кроме государя, в том числе три великих князя и принц Ольденбургский, слушают его лепет.

Вот сейчас выступает граф Блудов. Удивительно, как он не уснул. На докладах всегда спит. Председатель Совета, президент академии, бывший член «Арзамаса». А propos de вотчинной полиции, ваше высочество, это дворянство подносит вам розгу и кнут для избиения мужиков. Смотрите сами…

Обсуждают, обсуждают, обсуждают. Вот вопрос о норме наделов и о том, что надо их утвердить законодательно. Говорят, говорят, – господи, какая скука! Наконец осилили: тридцать голосов «за», пятнадцать – «против».

И вдруг сверху донесся странный тупой треск. За ним, двумя секундами позже, еще. Треск был такой, словно кто-то клиньями раскалывал дерево. Содрогнулся потолок. Встревоженный Валуев пошел к лестнице и начал подниматься наверх. Снизу, обгоняя, спешили дежурный офицер, красавец с белыми волосами, и двое караульных. Упало что-то в гербовом зале. Валуев подошел к двери и остановился, потрясенный. Вдоль паркета протянулась трещина, выбитые дубовые планки паркета разлетелись далеко по полу.

– Что такое? – спросил Валуев.

Офицер смотрел с ужасом. На полу, у его ног, туго обтянутых блестящими сапогами, лежал разбитый вдребезги герб Минска.

Но дежурный смотрел не на герб. Валуев проследил за его взглядом и почувствовал, как и у него пробежали по спине мурашки.

Герб ударился так сильно, что свалилась корона с другого герба, что висел напротив, на стене, где не было окон.

Упала корона с государственного герба.

Офицер умоляюще сложил руки:

– Пожалуйста… Ради бога, никому не говорите. Господи, что же делать? Такое зловещее происшествие! Придется распустить слух, что свалилась только корона с минского.

– И я вам так советую, – с улыбкой сказал Валуев.

Они смотрели на разбитый в щепу паркет.

– А сегодня еще и годовщина со дня смерти Петра Великого, – сказал офицер. – Боже мой, боже!

XIV

– Так, – сказал Кастусь. – Разные слухи ходят об этом падении. Вот оно, хлопцы, какое дело. А поскольку освобождение, как говорят, на носу, то нам нужно быть на местах.

Хлопцы, человек пятнадцать, и среди них Алесь, Мстислав, Ямонт, Звеждовский, сидели в комнатенке неуютной петербургской квартиры. За окнами была теплая зима, шел дождь со снегом.

– Говорят, вот-вот по Московскому тракту отправятся около сорока генералов свиты и флигель-адъютантов, – спокойно сказал Звеждовский. – Для наблюдения за ходом крестьянского дела. Бутков наделил каждого официальным чемоданом с официальным ключом и за печатями. В чемоданах повезут новые положения о крестьянах и сдадут губернаторам.

Звеждовский в блестящем штабном мундире выглядел очень эффектно.

– Что мы должны делать? – спросил Мстислав.

– Изо всех сил сдерживать крестьянские выступления, если они будут, – мрачно сказал Кастусь. – Не время для крови. Да и потом – какая от них польза, от разрозненных? Вот когда почувствуют на своей спине, что такое царская воля, – тогда будем бить в набат.

– И все же жаль, что не начали готовиться раньше, – сказал Алесь. – Удобный момент. И в Варшаве заговор.

– Смели они варшавский заговор, – сказал Ямонт, – обманули… Ну что ж, поедем. Брошу университет. Сошлюсь на больные глаза.