Зияющие высоты - Александр Александрович Зиновьев

Ты во всем найдешь теневую сторону, говорит Она. Не теневую сторону, а то, что отбрасывает тень, говорит Он. Пусть так, говорит Она. Какая разница?

Разница есть, говорит Он. Ты знаешь, что не отбрасывает тени? Что, спрашивает Она. Призраки, говорит Он.

В том, что ты импровизируешь, говорит Она, я всегда чувствую что-то ужасно знакомое. Ничего удивительного, говорит Он. Об этом говорят и пишут многие, А в поэзии есть свои законы. Задай тему, настроение и тип человека, и все напишут примерно одно и то же. А я не поэт. Я же просто так. Я не стараюсь отличиться от всех, и выдумываю самую суть дела, т. е. то, что придумывают все остальные. Задай мне какую-нибудь тему. Я не знаю, что придумаю. Но наверняка придумаю что-то такое, что тебе покажется знакомым. Верный признак того, что я не поэт. Или очень плохой поэт. Или, что одно и то же, гений. Хорошо, говорит она. Вот тебе тема: лохмотья нищего и прекрасное в искусстве. Тема банальная, говорит Он. Но изволь, раз уж такое дело.

Мнить красоту в лохмотье?

Зрить ее в этакой грязи?

Изощряться в такой заботе?

Нет, не буду! Ни в коем разе.

В деле этом пока еще вольно

Вещи чувствовать, кажется, разно.

Лохмотья — это все-таки больно.

А то, что больно, то безобразно.

Постой, постой, говорит Она. Знаешь, у кого я это уже читала? Не знаю, говорит Он. Попробуй, произнеси фразу, которую до тебя не произносил бы никто другой! Разве в этом дело? И потом, я могу ведь и не сочинять.

ЧАС ОДИННАДЦАТЫЙ

Штопор считается фигурой высшего пилотажа. А между тем это — самое примитивное упражнение для начинающего летчика. Как только курсант научится самостоятельно взлетать и сажать машину, его тащат в зону (специально отведенный для тренировок кусок неба) и учат сваливать машину в штопор и выводить из него. Делается это очень просто. Убирается газ, чтобы потерять скорость. Руль глубины берется на себя и одновременно до отказа вперед дается какая-то нога. После нескольких попыток самый тупой курсант научается это делать. Обычно машина охотно входит в штопор. Но не всегда охотно выходит. Это не значит, что складывается драматическая ситуация, о которой надо писать книги и снимать кино. Это значит, что надо еще проделать какие-то манипуляции, о которых даже говорить не стоит. Если машина не выходит из штопора, то значит произошло какое-то обычное житейское событие: либо в машине, либо в пилоте что-то сломалось.

Был в полку один летчик. Настоящий. Единственный в полку настоящий летчик. Остальные были летчиками по должности и по званию. На худой конец по профессии или стечению обстоятельств. А этот делал на машине своей такое, что никто кроме него не мог делать во всей авиации. Командир дивизии в припадке откровенности говорил иногда, что такие летчики рождаются один на сто тысяч. Говорить Летчик считал пустым занятием. Жил он только в полете. Остальное время пил и спал. Иногда ни с того ни с сего откалывал номера, из-за которых его отставляли от очередных наград. Пока была война, командир дивизии любил говорить: пусть дерьмо на земле, лишь бы в воздухе был ас. И приводил в пример Летчика. Кончилась война, и все переменилось. И тот же командир дивизии сказал однажды: теперь пусть Дерьмо в воздухе, лишь бы на земле был ас. И влепил пять суток Летчику за пьянку. Летать почти перестали. Так, тренировочные пятиминутки на всякий случай. Летчик затосковал и жутко запил. Потому его не направили в школу летчиков-испытателей. Отправили одного отличника боевой и политической подготовки, прибывшего в полк уже после окончания войны. Однажды в понедельник после крупной воскресной попойки Летчик не вывел машину из штопора. Никто не знает, что с ним произошло. Машина врезалась в землю, и от Летчика не осталось ничего. Хоронили парашютную сумку, набитую окровавленными комьями земли.

Пока сбивали нас, пока была война,

Была на нас совсем не та цена.

Свой в доску парень — генерал не раз

Шутил, журя за перепои нас:

Пусть на земле ты дрянь, зато будь в небе ас!

Теперь же все пошло наоборот.

Забыт-перезабыт давно порядок тот.

Случись чуть что — велят построить нас

И строевой велят потопать битый час.

А генерал долбит: пусть в небе дрянь, тут на земле будь ас!

Ас на земле? Так это же мура!

Не может асом стать, что было дрянь вчера.

И если трезво наперед взглянуть,

К чертям собачьим эту вашу муть!

Раз на земле ты дрянь, зачем тогда тянуть!

Как нас учили, надо газ убрать,

Руль на себя и до отказа ногу дать,

Минуту-две спокойно подождать,

Скрепя зубами: бляди, вашу мать!

И пусть тебя потом попробуют собрать!

На другой день Крикун подал рапорт о демобилизации. Не изучает опыт войны, не работает с подчиненными, замечен в контактах с местным населением и т. п., написали ему в характеристике. Характеристику писал приятель. Не обижайся, сказал он. Тут же все правда. Правда, сказал Крикун. Если не считать пустяков. Опыт войны устарел еще до ее окончания. Он пошел на свалку вместе с нашими устаревшими машинами. Подчиненных у меня нет, и ты сам помог мне в этом. Ты сам виноват, сказал Приятель. Не надо было пить. Не надо было, сказал Крикун. Ты мне подсунул неразбавленный спирт. Закусить даже не дал. И не сказал, что меня вызывают к генералу. Вернее, сказал, когда я уже выпил. Ты знаешь, как это называется? И ты думаешь, добился этим чего-нибудь? Полк все равно расформируют, помяни мое слово. И тебе все придется начинать сначала. Подонок ты! Много лет спустя они случайно встретились на улице, но не узнали друг друга.

Бывает, застынешь вдруг.

Навстречу, глаза тая,

Проходит твой бывший друг,

Былая любовь твоя.

ИНТЕРВЬЮ ПРАВДЕЦА

Я возмущен поведением Двурушника, сказал Правдец. Ни один ибанец не должен добровольно покидать свою родину. Каждый ибанский интеллигент обязан думать о благе своего народа. Ибанский народ болен. Преступно покидать больного, не пытаясь ему помочь. Каждый… Долг… Обязанность…

МНЕНИЕ ЖУРНАЛИСТА

Позиция Правдеца кажется по меньшей мере странной и вызывает досадное разочарование.