Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

женщина этого не понимала, то для нее просто сидел мужик несколько бабской внешности, толстый, и это означало, что эта женщина интереса не представляет никакого, и через некоторое время они исчезали. То, о чем я говорю, касается любой женщины — это могли быть и кандидаты и доктора наук, и сотрудницы бухгалтерии, и уборщицы. Надо сказать, что при всем интересе к вопросу о взаимоотношениях мужчин и женщин я подобных людей, которые так проявляли бы кого-то вокруг себя, не видел. И эта реакция — тоже из области если не чудес, то, по крайней мере, редко встречающихся вещей.

Б. Д.: Есть такой женский ход, уж если в этом разрезе говорить, что мужчину надо хвалить — это расхожее мнение, оно сейчас сошло уже на уровень телевизионных сериалов, а когда-то, наверное, было находкой женского ума. Так вот, Левада увядал немедленно, как только начинали про него говорить что-то лестное, даже если это была правда, — вот просто увядал, сох на глазах. Он был большим грузным человеком — большая голова, очень ясные черты лица, большое тело, высокий рост, и он как-то съеживался и ссыхался прямо на глазах. Я видел несколько таких заходов представительниц женского пола, некоторые даже были вполне себе очаровательные, но они сочли, что такой ход нужно применить к этому человеку, — и всё, контакт пропадал немедленно. А для Левады если интереса не было, то он никогда его не изображал.

А. Л.: Более того, он человека переставал замечать.

Б. Д.: Видеть и слышать, да.

А. Л.: Да, и это было ужасно: он переставал думать про эту персону, и вокруг этой персоны образовывался пузырь пустоты.

Б. Д.: В секунду.

А. Л.: Да, и лучшее, что можно было сделать, — это уйти и больше не появляться.

Б. Д.: Да, и вот что важно: Левада притягивал к себе людей, удерживал их рядом, не прилагая для этого страшных усилий, не суетясь для того, чтобы люди были рядом с тобой, не стремясь их заинтересовать. В этом смысле при всей его чуткости и пластичности его поведения и общения он был человек совершенно не актерский, не привстававший на цыпочки, не пытавшийся сыграть какую-то другую роль.

А. Л.: Он не играл, но его лицо изображало все, и одна из таких женщин, которые поняли всё с первой минуты, сказала: «Слушай, но у него же рожа как телевизор». На ней отражалось все. Вот каково это было — сидеть рядом с ним и вдруг увидеть, что ты ему неинтересен…

Б. Д.: Вообще говоря, он был, конечно, человек мужского поведения, мужской внешности, но при этом, очень редкий случай, он сохранял даже в чертах лицах и особенно в их выражении, в том, что образует неповторимость человеческого лица, абсолютно детские черты. В нем совершенно не было инфантильности, но было необычайно это соединение мужественности, значительности, не надутой, а естественной, с какой-то почти детской реактивностью лица, очень подвижным, отзывчивым лицом.

А. Л.: Очень важно нам не быть неправильно понятыми: не было иерархии отношений, Левада к одному относился лучше, а к этому хуже, это не значит, что он ко всем относился всегда абсолютно замечательно. Я сам был объектом его достаточно жесткой критики.

А теперь о том, что касается интеллектуальной стороны этой личности. Я бы самым главным считал скорость процессов, которые проходили у него в голове. Вот прочтен доклад, человек что-то сказал, и, естественно, на это реагируют, соглашаются, не соглашаются — понятно, как обычно это происходит. Левада если говорил, то он говорил так, как будто вся дискуссия уже прошла, как будто в ответ докладчик уже все сказал и т. д. И разговор начинался с третьей-четвертой итерации, даже если их не было. Мне довелось писать с ним, я был им приглашен, и еще наш товарищ Долгий — так вот Долгий, Левада и Левинсон писали статьи. Две статьи вышли за подписью нас троих. Статья была по проблематике урбанизации. Мы долго собирались на квартире, чего-то там приносили, готовили тексты, как обычно пишут соавторы. В какой-то момент Володя принес текст, я принес текст, должен был быть текст Левады — если их соединить, то получится статья. И вот Левада принес статью — я бы не сказал, что она не имела ничего общего с тем, что написали мы, но это выглядело, как будто прошло несколько лет после того, как он это написал, и он несколько лет после этого работал, а мы нет. Подобное повышение уровней происходило всегда. В итоге в тексте, который вышел за нашими тремя подписями, вероятно, ни одного слова, принадлежащего Долгому и мне, нет или есть какие-то незначащие, — это текст, написанный Левадой после того, как он поразговаривал с нами, скажем так. То, что написали мы, тоже можно отдельно опубликовать, будет небезынтересно, но это другое, текст другого уровня. Стоит почитать эти статьи: они не утратили значения до сих пор.

Б. Д.: Да, совершенно точно не утратили. После моего первого знакомства с Левадой и приближения, потом вхождения в круг, который был вокруг него, мы с Львом Гудковым читали Леваду — то, что можно было тогда прочесть из новых его статей, будь то коллективных или индивидуальных.

А. Л.: Ты только объясни, какие это годы.

Б. Д.: Сейчас. Это была вторая половина 1970-х годов.

А. Л.: После того как он оставил Институт конкретных социальных исследований и формально был работником ЦЭМИ.

Б. Д.: Поскольку его тогда не выгнали из партии, тогда это означало бы полное поражение в правах, и, конечно, тогда бы из академической сферы он тоже ушел невольно, потому что это было несовместимо. Но постольку, поскольку его из партии не выгнали, то значит…

А. Л.: А это было потому, что он имел еще одну ступеньку: он был секретарем парторганизации в ИКСИ, и это был действительно выбранный людьми неформальный лидер, сделанный формальным. И это ему создало некую подушку безопасности, он поэтому не потерял партбилет и смог работать в этом институте.

Б. Д.: Да, он был в ЦЭМИ, и по крайней мере раз в год появлялась небольшая, как правило, по объему статья. Алеша потом нашел замечательную, по-моему, формулу для жанра, в котором Левада работал, — «статьи с потенциалом книг», и, по-моему, это совершенно точно, потому что вышла уже статья об игре, игровых структурах в системе социального действия, которую он считал вообще лучшей из того, что удалось ему тогда придумать. Почему это было важно? Нам тогда казалось, я и сейчас в этом уверен: мало того, что Левада был совершенно самостоятельным социологом, не адаптировавшим замечательные находки американской, польской, французской,