Чакра Кентавра (трилогия) - Ольга Ларионова

— Сколько дорог переходил, что вдоль, что поперек, — нигде не видывал, чтобы бабы с богами якшались. Дело женское — мужика привечать–ублажать да себя холить, обратно же ему на погляд. Вон Махиду хоть возьми: с лица, я б сказал… ну да не о том, а то еще наябедничаешь ей по бабьему вашему обычаю. Но ты сочти, на каждой руке у нее по пятку запястий, да на ногах по два, да вокруг ушей обвязки бисерные, на каждой косице шарик смоляной благовонный. Теперь на себя глянь: сирота непривеченная. Или дед твой скуп?

— Иофф не скуп, бережлив он и меня ни к чему не приневоливает. Только не любит, когда я к Махиде захаживаю.

— Ну, ясное дело — ты у нее женскому обряду научиться можешь. И поторапливайся, девонька, потому как хоть и глядеть на тебя любо–дорого, а ведь всякий мужик из вас двоих Махиду выберет. Помрет твой дед, и останешься ты одна, как перст.

Про нетель он уж промолчал, но она и без того вдруг понурилась и сжалась в комочек. Совсем как эта… как ее… младшенькая дочка островного королька–ведуна. Тоже бессчастная.

Острая жалость резанула его по сердцу. Он пригнул голову и стащил с себя ожерелье хрустальное, которое вдруг оказалось столь тесным, что едва–едва голова прошла — не хотело расставаться с хозяином, что ли?

— На‑ка, горемычная, — он протянул ей позванивающую нитку, сверкнувшую холодным изумрудным блеском в первом луче злой звезды, только что взошедшей над вечерним городом. — Носи, не кручинься.

Она глядела на него, широко раскрыв ясные свои глаза, как будто не понимала, о чем он говорит. Он покачал головой — ох и бестолковая! — и попытался сам надеть ей бусы на шею. Она замахала маленькими ручками и закурлыкала, как маленький журавлик–подлетыш — “урли–юрли, аорли–маорли…” На другом языке заговорила, что ли?

— Да не кобенься ты! — с досадой проговорил он, уже сожалея о своем благом порыве и опасаясь, что сейчас ворвется разъяренная Махида и перехватит подарок — с нее станется.

Ожерелье упало на смуглые плечики, засветилось по–княжески — все цвета радуги; рыженькая пирль, шарахнувшаяся было прочь от его рук, мгновенно присоседилась на крупной бусине и так яростно заработала крылышками, что по всей хижине шорох пошел. Широко раскрытые глаза Мади стали совсем круглыми, кровь бросилась ей в лицо, отчего оно стало сразу пунцовым; она отчаянно затрясла головой, закусив губы, точно повторяла про себя беззвучное “нет, нет, нет!”. А потом вскочила на ноги и резким движением сбросила с себя пирлипель, вошь свою летучую ненаглядную, отчего та мгновенно налилась жгучим светом; все остальные пирли, до того мирно приютившиеся по стенам да углам, из соединства с обиженным родичем тоже разом снялись со своих мест и превратились в маленькие мерцающие облачка, внутри каждого из которых холодно сияло живое ядрышко. Но Мади, не обращая внимания на это светлячковое сонмище, с исказившимся, как от боли, лицом рвала с себя ожерелье, но оно, вместо того чтобы рассыпаться по бусинам, вдруг разомкнулось, скользнуло вниз — не тяжко, как подобало бы звонкому стеклу, а покачиваясь в воздухе, как падает лист осенний отживший; коснувшись земли, оно — колокольцем вперед, точно змеиной головкой — по–сороконожьи побежало по утоптанному полу и, ткнувшись Харру в ноги, замерло, свернувшись кольцом. Пока Харр наклонялся к нему, Мади вылетела вон, сопровождаемая полчищем летучих огней.

— Ну дела, — пробормотал он, пробуя на разрыв замкнувшееся ожерелье — нет, держалось прочно, руками было не разъять. Покрутил головой, надел. За годы странствий он научился принимать чудеса как должное и не ломать себе голову над тем, что просто существует, и вся недолга.

Влетела Махида — с большим кувшином и разной снедью в подоле:

— Ты что это с моей Мадинькой сделал, охальник?

— Да ничего. Судьбу я ей предсказал незавидную, так она чуть свою пирлю–мырлю рыжую не прибила.

— Мади?! Быть не может.

— С вами, девками скаженными, все может статься. Она ревниво оглядела постель — не было ли блуда? Успокоилась.

— А то я гляжу — мчится опрометью, меня не примечая, а за ней пирлипели встревоженные заревым облаком… Погоди лапать‑то, надо снедь в дом занести да очаг прикрыть, а то все небо тучами обложено, особливо с заката.

Он подождал, пока она соорудит над огнем двускатный шалашик, потом поймал за косы, намотал их на руку и притянул к себе:

— Ты, девка, вот что: любиться любись, а почтения не теряй. А то я тебе напомню, что над тобою нынче не шваль пригородная да лихолетная, а рыцарь именитый. И при любой погоде, учти.

— Ой, да господин мой щедрый, это ж я тебя для раззадору подкусываю…

Проснулись уже по свету. Мелкий нечастый дождик сыпался на толщу листвы над головой без дробного стука, а словно оглаживая зеленый купол мягким речным песочком. Харр прислушался; здесь, внутри, ничего не капало.

— Не протечет? — на всякий случай спросил он потягивающуюся Махиду.

— Не–а, — беззаботно откликнулась она. — На загородные дома какие ни попадя деревья не сажают, а только липки. У них, как дождь наклюнется, листья сразу набухают и слипаются — хоть из ведра лей, все нипочем. Лучше навеса зелененого.

— Мелкий… на весь день зарядил, — заметил он.

— Дак и не на один!

— А чего ты радуешься? На двор к очагу тебе вылезать.

— То и радуюсь, что в такую морось ты от меня никуда не намылишься.

Харр прикрыл глаза и прислушался к внутреннему своему голосу: зуд странствий, гнавший его с одной дороги на другую, спал непробудно.

— Я вроде и не собирался.

Она плеснулась, как рыбина на перекате речном, неловко влепилась пухлыми жаркими губами куда‑то между ухом и бровью:

— Ой и ладушки, мил–сердечный мой, уж и обихожу я тебя, уж и расстараюсь… Не вставай, сейчас угли раздую, горяченького сюда принесу. Она нашарила на полу свою пеструю хламидку, принялась натягивать. — Вот видишь, всем ненастье в убыток, а нам с тобою — в долю сладкую…

К обеду “сладкая доля” встала поперек горла. Дым от очага, прибитый к земле дождем, стлался понизу и заползал в хижину. В горле першило, но вина тоже не хотелось — дерьмовенькое было винцо, даром что кувшин ведерный. Харр лежал, тупо глядя в тяжело лиственный потолок, и невольно ловил застенные шорохи. Где‑то совсем близко, похоже, в соседней хибаре, с плеском черпали воду, однообразно ругаясь, — видно, соседей заливало.

— Ты вот Мадиньке судьбу предсказал давеча, — ластясь, пробормотала Махида, — а мне не сподобишься?

— А что тебе предсказывать? Деньжонок прикопишь, в город переберешься…

— Как же, пустят меня, безродную!

— Ну, здесь обустроишься. Полы зеленухой зальешь, чтобы гладкими были, соседнюю хибару прикупишь, переход в нее крытый наведешь, там спальню–детскую наладишь, а тут — гостевой покой, с очагом на такую вот погоду; ремесло свое бросишь, потому как с богатым домом тебя любой замуж возьмет. Сына родишь голосистого да крепконогого. Примерной женой будешь.

— Это почему ж ты так думаешь? — игриво поинтересовалась она.

— А потому, что вы, девки гулящие, более ни на что негожи.

Она притихла, соображая, обидел он ее или нет. Но тут в осточертевший гул дождя вплелось легкое “шлеп–шлеп” — пришла‑таки.

— Махида, кинь рухлядишку — ноги обтереть!

Он подперся рукой и, так и не вылезая из‑под теплой шкуры, принялся беззастенчиво глядеть, как она, сидя на порожке, старательно вытирает крошечные свои ступни. Да, с такими ногами ей на дорогах Тихри делать было бы нечего. Не возить же ее весь век на телегах! А в знатные караванницы ей никак не пробиться — лицом хоть и приглядна, да характером не вышла, тут лахудрой остервенелой надо быть, вроде Махиды.

— А мне господин мой радость посулил! — крикнула Махида, уже успевшая заползти под островерхий навес, составленный из двух щитков над очагом. — Обещался соседнюю хибару прикупить да полы зелененые наладить! А ты что так спозаранку?

Харр только бровь приподнял: ну, Махидушка, блудня ненасытная, не ошибся я в тебе!

— Иофф пополудничал да и уснул. Он всегда под дождь засыпает, — скороговоркой, точно оправдываясь, проговорила Мади; на хвастливое признание подружки она никак не отозвалась — видно, знала ему цену.

— Ты лапотки‑то свои не надевай, — велел Харр, видя, что Мади достала из узелка новенькие сандалии со змеиными ремешками. — Садись на постелю, ноги под шкуру схорони, чтоб согрелись. А то не ровен час — заболеешь…

Он чуть было не брякнул: и не придешь. Но удивился собственной мысли и вовремя прикусил язык. Сдалась она ему! Да и Махида разъярится.

— Нет, господин мой Гарпогар, я отсюда тебя слушать буду, — тихо, но твердо проговорила она.

Так вот оно что! За сказками даровыми явилась. Дедок спит, а она младшего братика одного бросила.