Избранное - Борис Сергеевич Гусев

были открыто перед ученым советом защищать свои проекты — согласен! Пусть оппонируют, пусть разносят! Не поверишь, мне легче будет, если я проиграю! Но проиграть справедливо, в честной борьбе… А лебезить перед Тубановым, потом бежать к Мацулевичу — это, это… Ты извини…

— Это жизнь, Игорь. Ты молодец, сумел завоевать себе независимость своими работами и редко сталкиваешься с этим.

— Кой черт! У меня нелегкая жизнь. То есть меня никто не зажимает, все мои работы идут с колес. Но как бы это выразить — н е  з а м е ч а ю т. Ничего не замечают.

— Кстати, не замечать труда — это тоже форма зажима. Знакомо. — И Лена умчалась по коридору.

— Привет, старик! — остановил Хрусталева плотный широкоскулый мужчина во всем модном, и Игорь Николаевич с трудом признал своего бывшего технолога Плешакова, парня пустоватого, от которого, к счастью, не пришлось отделываться — сам ушел куда-то в отдел и теперь, видимо, процветал.

— Чем занимаешься, Витя? — спросил Хрусталев.

— Да, старик, там работа не пыльная, двести пятьдесят рэ платят, и ладно.

— Да где, кем?

— Координирую… У нас же филиалы. Планчики свести, то-се… Но и командировки, там ты гость, сам понимаешь… Трат — никаких. Еще и сувенирчик преподнесут… Не откажешься же!

Хотя Плешаков говорил как бы сдержанно, но в нем прорывалось желание похвастать перед бывшим шефом, как ловко и выгодно устроился он. А главное, Хрусталева поразила та снисходительность, с которой Плешаков обращался к нему: ты, как крот, корпишь в подземелье, а мы прекрасно и приятно живем без перегрузок.

14

Неожиданно у Хрусталева состоялся разговор с генеральным директором. Разговору предшествовал звонок помощника Лушина.

— Игорь Николаевич, а что, у тебя нет селекторной связи? — спросил Лушин.

— Нету.

— Почему же это?

— Петя, не я этим командую.

— Правильно, не ты. Но ты и не ставил вопроса.

— Ну давай я ему позвоню.

— Дорогуша, у меня его сейчас нет, уехал. Подходи сюда, в приемную, часам к пяти. Он будет.

Повесив трубку, Хрусталев задумался — его вызывает генеральный. По поводу машины, а зачем еще? Бывают же странные совпадения: как раз то, что казалось тебе труднее всего, — добиться признания, вдруг приходит само в виде неожиданного вызова к генеральному. Тишкин прав: им тоже выгодно — новый класс, показатели.

Хрусталев представил себе, как все это будет. Николай Афанасьевич поздравляет его, а дальше? Очевидно, предложит сделать сообщение на ученом совете. Директор всегда был склонен поддержать начинание и вообще мирный человек, редко повышал голос, снижал всегда меру предполагаемого провинившемуся работнику взыскания: вместо строгача объявлял просто выговор, вместо выговора — замечание и т. д. Не увлекался, говорил всегда обдуманно. Очень редко вызывал к себе на ковер, в самых крайних случаях. К несчастью, его добротой пользовались иногда жулики и бездельники.

Но все-таки, очевидно, у него поставлена информация, докладывают, размышлял Хрусталев. Без пяти пять он вошел в приемную Николая Афанасьевича.

Генеральный сидел в высоком кресле за большим столом с телефонами, виски белели проседью, он начинал лысеть. Обычно Хрусталев видел его улыбающимся кроткой приятной улыбкой. Сейчас, однако, лицо его было сосредоточенно. Он кивнул Хрусталеву, пригласил сесть и надел темные солнцезащитные очки.

— Как успехи? Работаете? Определились? — спросил директор и что-то еще проговорил, слегка жестикулируя маленькими руками.

«Ничего не понятно. Он ничего не знает, не докладывали», — подумал Хрусталев, гадая, зачем же его вызвали, если не из-за машины, и что означает это слово «определились». В чем определились? Вероятно, директор тотчас уловил недоумение собеседника.

— Определились с машиной? — уточнил он.

— В каком смысле, Николай Афанасьевич?

— Ну, у вас там что-то было… Конфликтная ситуация.

— Не знаю, не припомню, — ответил Хрусталев не вдруг, а после значительного раздумья. К такому повороту он никак не готовился.

— Ладно. Не будем. Но иногда надо идти навстречу производственным интересам. Мы институт, но у нас опытное производство, программа. Собственно, я вас не за этим пригласил, это так, по ходу дела.

Тут только Хрусталев сообразил, о чем речь — что он не пошел на поводу у Рузина. И это преподнесли как конфликт?! Ну народ…

— Николай Афанасьевич, прежде чем просить, именно просить у Рузина еще две недели, я заходил к плановикам и узнавал, смогут ли они закрыть квартальный без нашей машины. Сказали: да. И только после этого…

По мгновенно вспыхнувшему интересу в глазах директора Хрусталев понял, что эта последняя деталь была ему неизвестна и не могла быть известна, потому что Рузин не знал о ней и изобразил дело так, будто Хрусталев наотрез отказался включить машину в план и пришлось выкручиваться, то есть элементарно подставил.

— А кроме того, мы вышли на новый уровень и достигли…

— Ясно, ясно, — раздраженно улыбаясь, перебил Николай Афанасьевич и даже поднял обе ладони над столом, как бы желая остановить говорившего. Он явно сдерживал себя и хорошо собой владел.

И Хрусталев понял, что, несмотря на то, что директор несомненно ученый, который смог бы оценить достигнутые результаты, несмотря на то, что он скорее был доброжелательный человек, нежели злой, несмотря на то, что его хоть и настроили против Игоря Николаевича, а он все-таки ведет себя корректно, — несмотря на все это, Хрусталеву не следует рассказывать о Белой машине: Николай Афанасьевич не готов к этому разговору, который, очевидно, его к чему-то обяжет.

— У вас друзья в «Голубом»? — спросил вдруг директор.

— Нет, я там никого не знаю.

Мгновенная неловкость, усмешка, Николай Афанасьевич снимает свои солнцезащитные очки и улыбается совсем добродушно.

— Товарищи просили оказать помощь, что-то у них