Башня шутов - Анджей Сапковский

– Почтенный брат, – откашлялся Шарлей. – Если позабыть о недоразумении… Мы рассчитывали…

– На что? – фыркнул в бороду Амброж. – На то, что я позволю вам присоединиться к нам? Приму под свое крыло? Безопасно доставлю на чешскую сторону, в Градец? Нет, пан Шарлей. Вы были под арестом у Инквизиции. Каждого, кто там сидел, они могли перетянуть на свою сторону. Короче говоря: вы можете оказаться шпионами.

– Вы нас оскорбляете.

– Уж лучше вас, чем собственный рассудок.

– Братья, – разрядил обстановку один из гуситских командиров, симпатичный толстячок с внешностью сборщика пожертвований или изготовителя ветчины. – Брат Амброж…

– В чем дело, брат Глушичка?

– Горожане принесли выкуп. Выходят, как было уговорено. Сначала бабы с детьми.

– Брат Велек Храстицкий, – поднял руку Амброж, – возьми конников и патрулируй вокруг города, чтобы никто не ускользнул. Остальные – за мной. Все. Все, сказал я. Пану из Клинштейна поручаю временно – присматривайте за нашими… гостями. Ну, вперед. Пошли!

Из ворот Радкова действительно выходила колонна людей, с опаской втягивающихся в ощетинившуюся остриями шпалеру гуситов. Амброж со штабом остановились неподалеку от колонны. Рассматривая очень внимательно, Рейневан почувствовал, как у него волосы встают дыбом. В предчувствии чего-то страшного.

– Брат Амброж, – спросил Глушичка. – Прочтете им проповедь?

– Кому? – пожал плечами жрец. – Этой немецкой голытьбе? Они по-нашему не разумеют, а мне по-ихнему говорить не хочется, потому что… Э-эй! Там! Там!

Его глаза хищно разгорелись по-орлиному, лицо вдруг застыло.

– Там, – рявкнул он, указывая пальцем. – Там. Хватай!

Он указал на закутанную в епанчу женщину, несущую ребенка. Ребенок вырывался и дико орал. Военные подскочили, растолкали толпу древками гизарм, вытащили женщину, сорвали епанчу.

– Это не баба! Это переодетый в женское платье мужик! Поп! Папист!

– Давай его сюда!

Выхваченный из толпы и брошенный на колени священник дрожал от страха и упорно опускал голову. Глядеть в лицо Амброжу его заставили силой. Но и тогда он стискивал веки, а губы шевелились в беззвучной молитве.

– Ну вот, гляньте. – Амброж уперся руками в бока. – Какие любящие прихожанки. Ради того, чтобы уберечь своего попика, не только вырядили его в бабские одежды, но еще и грудного младенца одолжили. Какая самоотверженность! Ты кто таков, поп?

Священник еще крепче зажмурился.

– Это Миколай Мегерлейн, – сказал один из сопровождавших гуситский штаб крестьян. – Плебан тутошней приходской церкви.

Гуситы зашумели. Амброж побагровел, громко втянул воздух.

– Отец Мегерлейн… – протянул он. – Надо же, какая удачная встреча. Мы мечтали о ней. Со времени последнего епископского рейда на Трутновско. Мы многого обещали себе от такой встречи.

– Братья! – выпрямился он. – Взгляните! Вот перед нами цепной пес вавилонской курвы! Преступное орудие в руках вроцлавского епископа! Тот, кто преследовал истинную веру, выдавал добрых христиан на муки и казнь! А под Визмбурком собственноручно проливал кровь невинную! Бог отдал его в наши руки! Нам поручил покарать зло и несправедливость!

– Слышишь, проклятый поп? Убийца? Ты что? Закрываешь глаза на правду, как библейский змей аспис? О, вепрь еретический, ты наверняка не знаешь Писания, не читал, единственным оракулом считаешь своего развратного епископа, свой продажный Рим и папу-антихриста! И свои кощунственные позолоченные изображения? Так я тебя, свинья, сейчас научу слову Божиему! «Кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое или на руку свою, тот будет пить вино ярости Божией, приготовленное в гневе Его, и будет мучим в огне и сере».[472] В огне и сере, папист! Эй, ко мне! Взять его! И утеплить! Так, как мы делали с монахами в Беруне и Прахатицах!

Плебана схватили несколько гуситов. Увидев, что они несут, он принялся кричать. И тут же получил древком секиры по лицу, утих, повис в держащих его руках.

Самсон рванулся было, но Шарлей и Горн удержали его. Видя, что двоих может оказаться мало, Галада поспешил им на помощь.

– Молчи, – прошипел Шарлей. – Бога ради, молчи. Самсон…

Самсон повернул голову и глянул ему в глаза.

Плебана Мегерлейна обложили четырьмя снопами соломы. Поразмыслив, добавили еще два, так что голова священника целиком скрылась в колосьях. Все тщательно и крепко обвязали цепью. И подожгли с нескольких сторон. Рейневан почувствовал, что ему становится нехорошо. Отвернулся.

Он слышал дикий, нечеловеческий рев, но не видел, как огненная кукла бежит, описывая круги, по неглубокому снегу сквозь строй гуситов, отталкивающих ее пиками и алебардами. Как наконец падает и дергается в дыме и искрах.

Горящая солома не давала достаточного жара, чтобы убить человека. Но ее хватило, чтобы человек превратился в нечто на человека мало похожее. В нечто дергающееся в конвульсиях и нечеловечески воющее, хоть уже и не имеющее губ. В нечто, что необходимо наконец утихомирить милосердными ударами палиц и топоров.

В толпе радковчан завывали женщины, вопили дети. Там опять возникло движение, а через минуту к Амброжу притащили и кинули перед ним на колени еще одного священника, худощавого старика. Этот не был переодет. И дрожал как лист. Амброж наклонился над ним.

– Еще один? Кто же?

– Отец Штраубе, – услужливо поспешил пояснить доноситель-крестьянин. – Был тут плебаном ранее. До Мегерлейна…

– Ага. Значит, попик emeritus.[473] Ну, дед? Похоже, конец твой земной приходит. Не пора ль подумать о вечности? О том, чтобы отринуть и отречься от папистских ошибок и грехов? Ведь ты не спасешься, ежели будешь в них упорствовать. Ты видел, что сделали с твоим конфратром? Прими Чашу, присягни четырьмя статьями. И будешь свободен. Сегодня и во веки веков.

– Пане! – с трудом пробормотал старичок, падая на колени и молитвенно складывая руки. – Пане добрый! Смилуйся! Ну, как же так? Отречься? Это же моя вера… Ведь… Петр… Прежде чем пропел петух… Я так не могу… Смилуйся, Боже… Никак не могу!

– Понимаю, – кивнул Амброж. – Не одобряю, но понимаю. Что ж, Бог смотрит на нас всех. Будем милосердны. Брат Глушичка!

– Слушаюсь!

– Будем милосердны. Без страданий!

Глушичка подошел к одному из гуситов, взял у него цеп. А Рейневан впервые в жизни увидел в деле этот уже неотделимый от гуситов инструмент. Глушичка закружил цепом, завертел им и изо всей силы хватанул отца Штраубе по голове. Под ударом железного била череп треснул, как горшок, брызнула кровь и мозг.

Рейневан почувствовал, как у него подгибаются колени. Он видел побледневшее лицо Самсона Медка, видел, как руки Шарлея и Урбана Горна снова сжимаются на плечах гиганта.