Там, где престол сатаны. Том 2 - Александр Нежный

– Не мешает, – согласился Сергей Павлович, блаженно щурясь на темнеющее небо.

Коньяк и свежий воздух – два источника и две составные части овладевшей им легкости. Он закурил. Сказал ли что-нибудь Шурик, либо просто и мудро разлил всем по единой и велел Оле выставить на стол кастрюлю с пельменями, но все вдруг заговорили наперебой, чокаясь и уверяя друг друга.

Анжелина Четвертинкина уверяла печального генерала, что судьба еще вознаградит его за перенесенные страдания, израненное сердце и вероломство той, кому он посвятил лучшие годы своей жизни. Найдется другая, которая почтет за счастье окружить теплом и заботой мудрого человека, несмотря на разделяющую их разницу в возрасте. Когда говорят чувства, годы молчат, не правда ли? При этом ее рука с кроваво-красными ногтями поглаживала густую седую шерсть на генеральской руке, отчего генерал испуганно вздрагивал, через незначительные промежутки времени наливал очередную рюмку и молча осушал ее до дна. Что же касается стороны сокровенной, этой иногда мучительной тайны двух и только двух, то лишь обуреваемая плотскими страстями бессердечная особа могла обвинить супруга в добровольно принесенной им жертве на алтарь безопасности отечества. Совокупление или ядерная мощь России?! Есть женщины в русских селеньях, для которых данного вопроса не существует.

– Благодарю вас, – скорбно отвечал генерал.

А ты, уверял Корнеич «кота-пройдоху», помедленней и не все сразу. Ты директором школы всего два года, а до этого – в комсомоле всего ничего. И сразу в предрики. Быстро ехал – жопу стер. Гляди, будешь как Хайле Селасия первый, эфиопский.

– А он что? – встревожено спросил Семшов.

– Как что? Придушили.

Федор Николаевич крепко потер горло, подумал и уверил Корнеича, что Покшанский район все-таки не Эфиопия, хотя кое-какое сходство, может, и есть, однако пользоваться такими варварскими способами здесь не будут. Чего душить-то? По партийной линии строгач – и сам удавишься. Корнеич со своей стороны уверил Федю, что время строгачей, похоже, тю-тю. Константин Корнеевич осторожно кивнул на писателя и депутата, который вместе с доктором глубокомысленно предавался изысканному пороку: писатель и гертруда курил сигару, а младший Боголюбов мусолил «Беломорканал». Он чего говорит, слышал? Мандой, говорит, накрываемся и катимся в тартарары. Он-то знает. Оно и видно, от всего сердца уверил Корнеича Федор Николаевич. Все разорили. Полушубок уже купить негде. Наш, овчинный полушубок! Да его у нас весь мир покупал!

– Особенно Африка, – не удержавшись, прохрипел Корнеич.

Марья же Федоровна уверяла Виссариона, что дальше откладывать – людей смешить. Ведь всем известны связывающие их отношения. А какие? – изображая святую простоту, таращил глаза полковник и на чем свет клял себя, что однажды клюнул на Манькину наживку.

– А ведь можно и командованию сообщить, – ласково уверяла Марья Федоровна.

– Да вот он, мой командир, – указал полковник на генерала. – Сообщай. Его тоже хотят взять живым.

Тогда Марья Федоровна окинула Анжелину Четвертинкину оценивающим взором и отрицательно покачала головой. «Сельской вони» он не по зубам – таково было ее высказанное любезному другу непоколебимое суждение с одновременной тайной мыслью, что хотя по мужской части толку от обоих, как от козла молока, во всех остальных отношениях генерал много лучше, чем полковник.

Абдулхак же, распаренный и приобретший цвет лица, близкий к цвету своего малинового пиджака, уверял Шурика, глядя ему прямо в очки с непроницаемо-черными стеклами в белой оправе, что две жены лучше, чем одна, а три наверняка лучше, чем две. Всегда кто-нибудь под рукой.

– Что ж, – отрывисто спросил Шурик, – у тебя, значит, и третья на примете?

– Аллах даст – не откажусь.

– А ты чего Аллаха поминаешь? Партбилет не нужен?

– Э-э, – лениво отмахнулся Абдулхак. – Было время – партбилет была главнее Аллаха. Партбилет боялась – Аллах не боялась. Теперь партбилет пока есть, но его уже почти нет. И что он теперь в сравнении с Аллахом? Да ничего. Тьфу!

И, плюнув, он глазками-щелочками беззастенчиво оглядел Олю, прилаживающуюся поднять с огня ведерную кастрюлю с пельменями.

– Тце-тце, – причмокнул он. – Хорошая заразочка.

Теперь уже Шурик, без должного, правда, металла в голосе, принялся уверять Абдулхака-шиита или Живоглота-суннита, сам шайтан их не разберет, что ветерок-то еще дует и никому пока против него ссать не следует. Шурик, Александр Касьянович Вавилов, строго откашлялся в кулак. Бюро соберем, и о тебе вопрос. Упущения в руководстве. Бытовое разложение.

– Тце-тце, – еще раз со смаком причмокнул Абдулхак, не отрывая взгляд от Оли. – Пустяк какой мелешь. Вопрос поставим. Поставь, пусть стоит! – У него щеки затряслись от смеха. – Не то думаешь. Ты думай не топить меня, а дружить, помогать, добро делать. Анатоль Борисыч приехала, завтра уезжать будет, ты с кем будешь? У него в Москве своих дел – во! – И он чиркнул пальцем по толстой, туго затянутой галстуком шее. – Не до тебя будет. Эй, эй! – отвлекшись, крикнул он Сергею Павловичу, кинувшемуся помогать Оле поднимать и тащить кастрюлю с пельменями. – Гость дорогой! Их нагибать надо, а ты разгибаешь! Картину портишь!

– Кобыл своих нагибай! – на ходу прорычал Сергей Павлович и, перехватив у Оли вторую ручку, водрузил кастрюлю на стол. – О, времена! – обратился он к Оле, ответившей ему смущенной улыбкой и вопрошающим взглядом серых, с синевой, глаз. – Я уж не говорю о нравах… Думал ли я…

Продолжить он, однако, не смог. На краткий миг отступив от Виссариона, Марья Федоровна открыла крышку, и волшебный запах только что сваренных в лавровом листе и каких-то травах пельменей повлек всех к столу.

– Не обездольте инвалида! – требовательно кричал из своего кресла писатель и депутат.

Напрасно он волновался. Верный Шурик уже спешил к нему с тарелкой дымящихся, поперченных пельменей в одной руке и полной рюмкой – в другой.

– Доктор! – страдающим голосом звал Анатолий Борисович, все более входя в роль глубокого инвалида. – Не забывайте о клятве Гиппократа! Не покидайте больного даже ради красивой женщины!

– Оля, – засмеялся Сергей Павлович, радуясь ее милому лицу с заметной на скулах нежной россыпью веснушек. – Меня требуют.

Она посмотрела на него так, словно хотела сказать: ну что ты объясняешь? ты ведь придешь, а я тебя дождусь. Он вспыхнул, будто мальчик, осмелившийся, наконец, и робко, и страстно трепещущей рукой коснуться груди юной подруги и поцеловать ее уста, повернулся и направился к герою труда. Всего-то было до кресла, в котором восседал Никулинский, три-четыре шага, но и на этом кратчайшем пути Сергей Павлович успел в полной мере ужаснуться глубине своего падения. Ведь он не просто смотрел на Олю – он любовался ею! И не просто любовался – он ее возжелал вдруг запылавшей плотью, затемнившимся разумом и гулко стучащим сердцем. И особенным, безошибочным мужским чувством знал, что вся она, с головы до пят, в его полной и нераздельной власти и что при тайной их встрече со счастливой покорностью всем телом прильнет к нему. А возлюбленная всей его жизни? Его жена невенчанная? Его упование, его берег незыбкий, та единственная, которая, может быть, уже носит зачатого ими в обоюдном желании сыночка? Он так легко и быстро ее предал?! Он опустился на стул рядом с креслом писателя и депутата, успев испепелить самого себя взглядом, исполненным крайним отвращением.

– А признайтесь-ка знатоку человеков, – с веселым блеском в ледяных глазках повернулся к нему Анатолий Борисович, – приглянулась вам эта девица?

– Я занят до конца моих дней, – мрачно повторил Сергей Павлович объяснение, данное им Игнатию Тихоновичу не далее как позавчера утром.

Знаток человеков снисходительно усмехнулся. Занят до конца дней, но свободен именно сейчас. Такова, мой друг, подлая человеческая натура. Бездну порока скрывает в себе наша ночь. Он выпустил подряд несколько ровных сизых колец, поплывших к потемневшему небу. Особенно в этот миг. В этом месте. Слышен затихающий гомон устраивающихся на ночлег птиц, столь невинных в своих быстрых птичьих грехах. Плеснула сонная рыба. Догорает закат. Опускается светлый летний вечер. Сладостная тоска овладевает сердцем. Трудно быть человеку одному. Приди же ко мне! О, как ты прекрасна! Лилией долин назвал бы я тебя, если бы росли они в здешних полях! Но тихой прелестью своей ты краше лилии и желанна, как родник для гибнущего от жажды… Клянусь, меня ты искала и нашла на ложе своем. Открой же свои груди! Дай мне прильнуть к ним жадным ртом. Ласки твои пьянят сильнее вина. Дай же мне…

– Похоже, – сухо перебил его Сергей Павлович, – вам не дают покоя лавры царя Соломона.

– Незначительные заимствования, не более. Дозволено негласным литературным кодексом. Постмодернизм весь из скрытых цитат и отсылок, – заметил Анатолий Борисович. – На страницу текста – две комментариев. Но не мрачнейте, не мрачнейте, друг мой! Поднимем бокалы! И не отвращайте своего взгляда от Оленьки. Вы только взгляните – и вы многое прочтете в ее обещающем взоре…