Солнце (ЛП) - Андрижески Дж. С.

Он также наблюдал, как я тянусь к нему — в смысле, к самому Ревику, пытаюсь найти его в темноте конструкции Менлима. Он чувствовал моё горе из-за него, тоску по нему, по моей семье, ужас при мысли, что он мёртв. Он слышал, как Джем настаивал, что Ревик не мёртв, что он жив, и что Джем даже предложил занять место Ревика, если тот никогда не вернется.

Тот страх в нём сделался оглушающим.

Он смешивался с печалью, которую я чувствовала в нём ранее, с самобичеванием, ненавистью, ужасом… и эти эмоции сливались воедино, становясь такими интенсивными, что я не могла дышать. Когда он добрался до момента, где Джем пришёл к наружной стене Запретного Города и поцеловал меня на прощание, пока Ревик лежал на моих коленях, то горе буквально ослепило его.

Не знаю, как и когда именно мы очнулись.

Это не была резкая перемена, как раньше.

Это было постепенным, как отодвигание завесы.

И всё же я не была уверена, когда именно пришла в себя. Я осознала, что смотрю на освещённый факелами потолок. Я слышала его дыхание рядом, но едва могла это осмыслить.

Я повернула голову.

Ревик лежал там, тяжело дыша, хватая воздух ртом, и боль исходила от него облаками.

Он лежал почти на животе, опираясь на локоть и руку, а другой рукой обхватывал свой живот и силился видеть сквозь собственную боль. Его глаза остекленели, по щекам текли слёзы. Я никогда не чувствовала ничего подобного в нас обоих.

Он издал надрывный звук, когда я схватила его за руки. Он отпрянул, а я крепче сжала его, желая помочь, как-то облегчить это, но он не смотрел на меня и едва осознавал предложенный мной свет.

Он закрыл глаза, упираясь потным лбом в свою руку, и его мышцы напряглись. Я чувствовала, как он борется с той болью в животе, в груди. Я обняла его рукой за спину, чувствуя себя беспомощной и не зная, что тут можно попробовать сделать.

Всё было так плохо, что я сама ахнула от боли.

— Отпусти это, — сказала я ему. — Gaos, Ревик… отпусти это. Открой свой свет.

Он закрыл глаза, издал тяжёлый звук, но заглушил его, уткнувшись лицом в свою руку.

Я чувствовала, как его боль становилась расплавленной, пока он пытался сделать так, как я сказала.

Он пытался отпустить это, позволить себе прочувствовать.

Другая часть его противилась этому каждой унцией его естества. Та часть боролась бессознательно, инстинктивно — это как стараться дышать, не утонуть, освободиться от оков. Я чувствовала, что интенсивность его сопротивления исходит из детства — та нужда удержать себя в руках любой ценой, двигаться вперёд любой ценой, выжить любой ценой…

— Отпусти это, — прошептала я ему на ухо. — Отпусти это, детка. Я тебя поймаю. Обещаю.

Он издал тяжёлый хрип.

В этом звуке жило столько боли, что я закрыла глаза, уткнувшись лицом в его шею. К тому времени я так крепко стискивала его, впиваясь пальцами в плоть, что наверняка причиняла боль.

Если так, он почти не замечал.

Боль сочилась из его света, пока Ревик сипло втягивал вдохи, и то изначальное чувство постепенно разрасталось из тёмного, глубинного места в его груди. Я чувствовала свет, который он хранил там, его жар, тёмное, глубинное отчаяние. Я чувствовала там его родителей, его сестру… последние останки его самости, которую он пытался уберечь от Дренгов.

Я ощутила, как он отпустил эту стену, и его страх усилился, вырвавшись из него так интенсивно, что он полностью отбросил контроль на те несколько минут.

В это время его глаза и свет будто ослепли.

Ревик просто лежал там, хватая ртом воздух, когда более тёмная часть его раскрылась.

Его глаза источали яркое, ослепительное зелёное свечение в тёмной пещере.

Я чувствовала в этом столько капитуляции.

Какая-то часть его отпустила всё, сдалась… но не в привычном смысле капитуляции.

Сложно описать словами, от чего именно он отказался. Это не ощущалось пораженческим. Это не ощущалось так, будто он перестал пытаться, закрылся или перестал переживать по этому поводу. Скорее, он признал, что ему это очень важно. Это ощущалось как признание отсутствия контроля с его стороны, признание вероятности его гибели, невозможности контролировать что-либо в его свете или жизни, что имело для него настоящее значение.

В какой-то момент он отказался от своих прав на меня.

Я ощутила в этом некое разрешение, готовность отпустить меня, если я буду счастлива без него.

Я почувствовала, как он признался себе в том, насколько я для него важна.

В этом жила любовь, но не такая, какую я прежде когда-либо чувствовала от него или кого-то другого.

Я никогда не чувствовала такой абсолютно бескорыстной любви, которая была совершенно лишена заботы о себе или потребностях личности, испытывавшей эту любовь. Я даже никогда не чувствовала этого от своих родителей. От интенсивности этого чувства у меня перехватило дыхание, и мой свет открылся, породив прилив чувства, которого я тоже никогда не испытывала. В этом я ощутила собственную готовность. Готовность дать ему всё, что он хочет, в чём он нуждается, дать ему столько свободы или ограничений, сколько он захочет, сделать всё, что придётся, чтобы он был счастлив.

Я толком не могу объяснить, как это ощущалось.

Может, капитуляция — некорректное слово.

Может, то, что я чувствовала, было любовью. Может, именно это на самом деле имели в виду люди, когда говорили о любви в значении настоящей, безусловной, бескорыстной любви.

Может, именно это я испытала впервые в жизни.

Что бы это ни было, это ощущалось скорее как отдача, нежели принятие.

Это не ощущалось так, будто со мной что-то случилось. Это ощущалось скорее как акт воли, который, если так подумать, являлся полной противоположностью того, что люди обычно понимают под капитуляцией.

Может, это просто была готовность, даже обещание поставить кого-то на первое место, реально поставить на первое место, даже когда это причиняло неудобство мне. Даже когда это шло вразрез со всем, что я, по моему мнению, хотела от этой персоны, или с тем, как я воспринимала себя.

В те несколько минут всё то, что я о себе думала — моё эго, моя идентичность, моя так называемая миссия или предназначение, моя самооценка, мой титул, мой миф, моё желание состоять в браке, иметь семью, друзей, победить Дренгов — всё это утратило значение. В то же время, на неком уровне, который я не могла описать даже самой себе, я имела больше значения, чем когда-либо ещё.

Та неизменная часть меня, сотворённая из света — вот это было важно.

Моё сердце имело значение.

Он имел значение.

Больше всего и вся, что я любила до сих пор, всего, что я когда-либо хотела от него или для него, всего, чем он когда-либо был… он имел значение.

Он имел значение превыше всего, что я могла себе объяснить.

Лили имела значение. Наши дети имели значение.

Наши друзья имели значение.

В какой момент я осознала, что уже переступила ту невидимую черту. Я уже стала чем-то иным по сравнению с тем, чем я являлась до начала этого всего.

Я отдам им всю себя.

Я отдам ему всю себя.

Я отдам им всю себя, потому что именно для этого я на самом деле здесь.

Я отдам им всю себя, потому что именно такой мне всегда суждено быть.

Мы просмотрели ещё несколько воспоминаний.

На сей раз это ощущалось как любопытство.

На сей раз это ощущалось как завершение, закрытие последних глав в книге.

Мы оба вымотались, переплелись друг с другом телами и светом.

И всё же мы просили друг у друга увидеть больше, и оба подчинялись друг другу, показывая запрошенные воспоминания. В результате мы посмотрели на события в Дубае. Мы посмотрели всё, через что мы вместе прошли на авианосце до Дубая.

Мы просмотрели Нью-Йорк и то, как он нашёл меня в Сан-Франциско.

Мы просмотрели, как он заботился обо мне в Сан-Франциско. Я наблюдала за ним, Врегом, Джоном и Мэйгаром в Сан-Франциско.