Юродивая - Елена Крюкова

Огонь молчал, горел, ничего не отвечал ей. Рядом с площадью спал рынок. Спали его лари, лабазы, лотки, коробы, цепи, ящики, навесы, палатки. Встав с колен и отвернувшись от огня, старуха направилась туда. Надо было ей приклонить голову. Ночь на исходе переливалась всеми небесными огнями. Прерывисто пульсировал многоцветный крупный Сириус, закатываясь за горизонт, за края угласто торчащих, как ребра у голодного, крыш; исступленно горели на плечах могучего охотника Ориона драгоценные застежки — Бетельгейзе и Беллатрикс; темно-красный, винный Ригель рубином катился под его пяткой. Победно сверкали рога Тельца и его бешеный выпученный глаз — Альдебаран. Гиады тихо плакали, сбившись в кучку. Их нежные косы серебряно блестели в дегтярной тьме. Зуб Малого Пса — Процион — озорно поблескивал: Пес улыбался, показывая клыки, играя и виляя искристым, в инее, хвостом. Звезды ярко и весело светили с небес на землю, под ноги старухе, чтобы она не поскользнулась, не оступилась, не упала, идучи на рынок по кривому переулку от усеянной кострами площади.

Вот он, ночной рынок. Ящики пустые, брошенные дырявые корзины. Где бы тут соснуть хоть часок. Старые люди мало спят. Им сон не нужен. Их путь по земле стерегут звезды; зачем им сон? Но голова бессонная кружилась. Старуха озиралась. Вот прекрасный ларь. Вот чудесный ящик. Там, внутри, солома, — значит, будет тепло. А это кто?.. Друг мой, товарищ… И ты здесь…

Приблудная собака, ничейная, исхудалая до вида доски, ободранный лохматый сеттер, бывший когда-то рыжим, — брошенная мертвым хозяином собака медленно, качаясь на длинных лапах от голода, подошла к старухе и потерлась головой о ее колено. Что, собака?.. Две нищих, две приблудных. Ты теплая, собака. Не уходи! Вот ящик; он пустой и полон замечательной, теплой, золотой соломы; заберемся туда и будем спать, я обниму тебя, а ты меня. Прижмемся друг к другу. И нам будет так хорошо. Так сладко.

Старуха взяла собаку на руки. Собака была легкая, невесомая. Обрадовалась, заскулила, облизала старухе все лицо розовым быстрым языком. Старуха забралась вместе с собакой к ящик. Легла на доски, стала подгребать к себе пучки соломы. Вот, видишь, как тепло. Уютно. Как во дворце. Лучше, чем во дворце: ведь мы свободны, и звезды над нашими головами. Здесь ветра нет. Какой у тебя холодный нос, собака. Дыши мне в лицо, сопи! Дай я прижму щеку к твоей рыжей, огненной шерсти. Ты огонь. Ты живой огонь. Дай обниму тебя, живая собака. И мы уснем. И во сне увидим Иную жизнь. Такую же прекрасную, как и эта.

У нас с тобой был Рай, собака. Мы его потеряли.

Что, собака… ты рыжая, теплая… давай заснем… давай уснем вместе… тебе хорошо?.. мне тоже… какая тишина…

Старуха обняла собаку, и они стали засыпать, прижавшись друг к другу. Собака сопела, вздрагивала во сне всем телом. Тихо поскуливала. Рыжей собаке снились погони, выстрелы, сети, пули, злобные людские смешки и пинки. Ей снилась еда — забытые сахар и мясо. Когда был жив ее хозяин, он брал ее охотиться на уток. В угощение и в награду за удачную охоту ей отрезали, бывало, кусок дичи. Теперь на улицах, в мусорных ящиках, дичью и не пахло. Убитые люди во множестве валялись на перекрестках и площадях, но благородная собака не ела человечины. Собаку спасал рынок. Сердобольные торговки бросали ей шматок того, другого; она научилась и красть, утаскивать, незаметно и намертво вцепляться в добычу зубами. Сны собаки были блаженны: картины Войны заслоняли картины еды, мира и покоя. Во сне ей явился живой хозяин. Он трепал ее за уши, смеялся, кувыркался на ковре вместе с ней. Она тихонько повизгивала от счастья.

Старуха дремала, обнимая собаку. Она согревалась с трудом и тяжело засыпала. На миг, когда сон наконец одолел ее и она, погружаясь в Иной мир, дернулась, подобно собаке, всем телом, как ужаленная током, ей почудилось, что она умирает. «Я уже много раз умирала», — пробормотала самой себе старуха, еще раз содрогнулась, успокоенно улыбнулась и вытянулась в сонной судороге, обхватив собаку крепче.

И ей стал сниться сон.

Ей снилось, что к ней, спящей в ящике на соломе внутри зимнего Армагеддонского рынка, с приблудной собакой в обнимку, приходят все ее возлюбленные. Все, кого она любила в подлунном мире. Лица многих она уже забыла. Они шли вереницей, выходили из тьмы и садились рядом с ней, около рассохшегося ящика, где она спала с собакой. Ей снилось: она вроде бы и не спит уже, а глядит на них. Смотрит. Глаза в глаза. Узнает. Улыбается им. И они улыбаются ей.

Симон. Грубый, бритый. С толстыми губищами. С диким перстнем на негнущемся пальце. Сел у нее в ногах. Пощекотал спящую собаку за ухом. Солдатик с восточной косичкой под пилоткой. Помнишь мол? Брызги волн? Холодное море? Кровь на камнях?.. и площадь, и танк, и в тени танка — два сплетшихся тела… Сядь сюда. Молчи. Ничего не говори. Кто это?.. От рук так пахнет бензином… Шофер… это ты, шофер. Где ты кинул машину свою?.. Он держал в руках котелок. В котелке топорщилась разваренная крупа. Я принес тебе горячую кашу. Я добыл крупы у солдат и сам ее сварил. Для тебя. Ешь.

Он сел с котелком в руках напротив ее лица и неотрывно смотрел на нее.

Из тьмы показался раскосый человек в оранжевом, ярком одеянии. Лама. Ты был моей повитухой; названым отцом дочери моей. Ты перевязывал ей пуповину. Цунами не убила тебя?.. Садись сюда, ближе. Я же сплю, правда. Я трогаю рукой твое раскосое лицо, широкое, как медный таз.

А вот и Юхан. Юхан, муж мой. Садись на снег. Я продавала на снегу твои картины. Я, когда ты умер, носила одежду твою. Я так любила тебя. Я так тебя люблю. Я тоже тебя люблю, жена. Я стал таким художником… там. Он погладил ее по седой голове. Вытащил из кармана куртки, заляпанной масляной краской, спички, подгреб ближе к ящику, где спали старуха и собака, сучки и доски, сложил в кучу, запалил костер. Вот и огонь, жена. Огонь, ты так любишь его. Я принес тебе и собаке мяса. Вот оно. Он выдернул из-за пазухи живую птицу. Утку. Утка, утка моя!.. Юхан, это моя утка, любимая, это друг мой, не убивай ее, не жарь ее. Дай мне ее. Старуха схватила утку и прижала к себе, и целовала ей клюв и крылья. Будем есть лучше кашу, и утку кашей кормить. Каши на всех хватит. Не надо больше мяса. Не надо.

Хорошо. Ты права. Как утка умно глядит. У нее оранжевый глаз. У нее парчовые перья. Я нарисую ее. Я нарисую ее кровью на снегу.

Снег захрустел под тяжелой ногой. Из мрака вышел генерал. Он был при полном параде, в генеральской форме; его глаза горели двумя маленькими кострами. Он опустился рядом со старухой на корточки. Вот. Он поднес к ее рту флягу с отвинченной пробкой. Глотни. Это крепкое питье, оно тебя враз оживит. Это водка?.. Ром?.. Он улыбнулся. Еще крепче. Ни за что не угадаешь. Бесполезно. Пей. Она глотнула. Ее скулы зарозовели, морщины разгладились. Глаза засияли синим небесным светом. Пей еще. Хватит, теперь ты. Глотнул из фляги он. Кольцо мое сберегла?.. Старуха протянула худую жилистую руку, Морщинистый палец охватывала суровая стальная полоска. Я выковал это кольцо из пули. Сам. Поэтому никакая пуля тебя нигде не нашла.

Кто это… кто это… кто это…

Они шли из тьмы и вставали, и садились, и опускались на колени вокруг нее, лежащей в ящике на соломе с собакой — и беспалый машинист, и беззубый юный послушник, и царь Давид с арфой в руках, и угрюмый старик Иоанн в бушлате, и Испанка и Сульфа — они тоже любили ее, а она, как могла, любила их, — и похожий на бритого солдата разбойник, которого неистово любила она, когда была Катей Рагозиной, и монгольский хан в диковинном головном уборе, похожем на закрученные рога черного барана, и старый больной священник, заставлявший писать ее Тайную Вечерю, — а вот и Ника с Алей появились, они робко выступили призраками из тьмы, они держали в руках дымящиеся чашки: вот, гляди, это Руся нарочно для тебя бульон сварила, и Тата нам сказала так: если вы о ней не позаботитесь, никто о ней не позаботится… а гляньте, сколько здесь народу… и все пришли к ней, к нашей любимой, к нашей… и кто это там, один, в стороне от всех, он не подходит, он закрывает рукою лицо… костер, разожженный Юханом, озаряет его, выхватывая из мрака, и будто невидимая тяжелая рука толкает его в спину — он делает резкий шаг к спящей с открытыми глазами старухе, и смотрит ей лицо, и она глядит в лицо ему.

Исса. Ты тоже пришел. Спасибо Тебе.

Как мог Я не прийти?

Нас распяли. Мы умерли вместе. Я Тебя потеряла, когда стала тьмою тем. А после воскресла опять, но жила без Тебя. Ты тоже воскрес?

Да. На один миг. Чтобы увидеть тебя.

Сполохи костра плясали, как скоморохи, ка его дерюге. Мы одеты с Тобой одинаково. Мы близнецы. Смотри, что Я тебе принес. Он разжал кулак. На ладони горел глубоким синим светом, в цвет слезящихся глаз старухи, перстень с круглым крупным камнем лазуритом. Узнаешь?.. Ты потеряла его, когда падала с неба из розвальней. И волхвы твои умерли. И пастухов нет на свете. А перстень жив. Возьми. А царица Савская жива?! Жива, жива, успокойся. Вон она сидит, поблизости, у твоих ног. Играет с рыжим хвостом спящей собаки. Она хотела быть твоей матерью, не забудь об этом. А моя мать… где она?.. Вот и твоя мать, она такая тихая, незаметная, она спряталась за спины других; она сидит себе спокойно на снегу, сворачивает бинты, завертывает больничную вату в стерильную бумагу. А по бумаге кошки ходили, собаки ее нюхали, бездомные из той бумаги цигарки, самокрутки изготовляли. Мама!.. Мама!.. Ты здесь… Здесь, доченька… как ты похудела… как потемнела кожа твоя… как ручки высохли… почему ты плачешь?.. От счастья. 0 т счастья видеть тебя и слушать, мама.