Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго... - Юлиан Семенов

Этот репрессивный акт является нарушением всех прав человека и противоречит духу сотрудничества, который завладел миром.

Мы убедительно просим, чтобы он и другие политические заключенные были освобождены.

Мы настаиваем, чтобы это письмо было зачитано во время заседания Исполнительного комитета в Праге, было ратифицировано комитетом и оглашено на пресс-конференции этой организации в Чехословакии.

Благодарим вас за понимание.

Под этой американской резолюцией поставили свои подписи и другие члены исполкома: Лаура Гримальди, Марко Тропеа, Мишель Квинт, Пако Игнасио Тайбо, Андре Мартин, Макуэль Кинто, Хуан Мадрид, Эрик Райт, Сюзан Муди. А я зачитал ее на заключительной пресс-конференции.

Последним в тот февральский день прилетел Юлиан Семенов. Нам даже не удалось переговорить, потому что тут же, на аэродроме, ожидала правительственная машина, которая немедленно увезла его в ЦК КПЧ, к руководителю отделения обороны и безопасности Рудольфу Гегенбарту.

Нам в тот вечер на Добржиши пришлось заседать без него. В писательский замок его привезли около полуночи усталого, раздраженного и злого.

Он тотчас пригласил меня к себе.

— Эти идиоты начали с Вацлавом Гавелом большую игру и не собираются от нее отказываться, — сказал он мне. — Я не имею права рассказывать тебе подробности, но мы влипли в нехорошую историю. Похоже, это конец организации, которую мы, затратив столько сил, все эти годы строили.

Я молчал, мне было тяжело.

— Для меня и для советской политики лучше всего было бы присоединиться к американцам и к их резолюции. Но таким образом я бы уничтожил тебя. На тебя возлагают ответственность за ход этого заседания, поскольку это ты предложил провести его в Праге. Если дело не кончится добром, тебя посадят.

Я был к этому готов.

— Нам нужно обмозговать, что делать. Разумеется, мы должны настаивать на освобождении Вацлава Гавела. Это наша моральная обязанность, и я сгорел бы от стыда, если бы этого не сделал. Но нужно так сформулировать, чтобы спасти тебя.

В этих словах было столько солидарности и настоящей жертвенной дружбы, что я не забыл их до сих пор.

Я искренне зол на истеричного француза Жана Франсуа Церраля, который так ничего и не понял и по сей день клевещет на Юлиана Семенова за его тогдашнюю тактику.

Пятая, добржишская конференция исполкома МАДПР и впрямь была драматичной. Секретари «старого» Союза писателей Адлова и Мадат, этот «мальчик со злыми испуганными глазами», как его охарактеризовал Юлиан Семенов, шпионили за нами на каждом шагу и записывали на магнитофон каждое слово, в том числе и те, что были сказаны на ночном закрытом заседании, которое демонстративно покинула половина французской делегации — Дидье Деник и Жан-Франсуа Церраль, не согласные со «слишком умеренной резолюцией», которую мы предложили. Международная ассоциация — МАДПР тем не менее эту бурю пережила, не распалась и к утру приняла резолюцию, которая звучала так:

«Исполнительный комитет МАДПР на своем пятом заседании в Праге большинством голосов своих членов (воздержался лишь один кубинец) решил просить президента ЧССР, чтобы он воспользовался своим правом и в духе хельсинкских и венских договоренностей предоставил свободу писателю Вацлаву Гавелу».

Но даже столь дипломатично сформулированная резолюция МАДПР не могла быть опубликована в Чехословакии, и весь ход пражского заседания бойкотировался официальными органами и печатью.

Несмотря на это, пятая конференция Исполкома МАДПР стала легендой в истории этой международной писательской организации.

Вскоре Вацлав Гавел стал президентом нашей республики, советские войска покинули нашу страну, а мне по-прежнему хотелось быть «пражским резидентом» Юлиана.

ВОСПОМИНАНИЯ ПРОФЕССОРА-НЕВРОПАТОЛОГА ВИКТОРА ШКЛОВСКОГО

Познакомились мы с Юлианом сорок лет назад, в Доме кино, и я его сразу запомнил и полюбил.

Он был невероятно яркой фигурой, способной из состояния спокойствия неожиданно переходить в состояние шаровой молнии. Если человек ему был симпатичен, то он мгновенно проникался к нему доверием, раскрывался и с ним было необычайно интересно с первых же минут разговора. Он был общителен, но избирателен. Мне пару раз выпадала возможность понаблюдать, как резко мог Юлиан разговаривать с некоторыми людьми, чуждыми ему по духу.

То, что Юлиан был человеком необычным, удивительным, не побоюсь этого слова, уникальным, не вписывавшимся в рамки окружавших нас стандартов, я понял сразу. Он и думал, и говорил нестандартно. Меня поразила энциклопедичность его знаний и вместе с тем некий энергичный романтизм. В ходе наших последующих встреч я начал воспринимать его не только как писателя и публициста, но и как очень серьезного исследователя целого ряда проблем, касавшихся каждого, кто жил в тот непростой период.

Юлиан был уникальным пропагандистом своей Родины. Я лично никогда не считал себя поклонником КГБ, хотя организации такого рода необходимы и существуют в каждом государстве — мир без разведки существовать не может. Увы, то, что происходило за стенами КГБ в определенные годы, можно охарактеризовать извращением представления о гражданских правах. Но Юлиан смог создать образ Штирлица — честного и умного человека, преданного своему государству. И этот персонаж не был полностью плодом его писательского воображения — он обратился к фактам истории, к жизни замечательных разведчиков, служивших стране верой и правдой.

Не каждая книга и не каждый фильм выдерживали испытание временем. «Семнадцать мгновений весны» выдержали. Три десятка лет тому назад, при его первом показе, этот фильм смотрела вся страна: люди бросали работу, отменяли сабантуи и приникали к экранам телевизоров. Все в этом фильме было удачно — и режиссура, и актерские работы, и музыка нашего общего друга Микаэла Таривердиева. Мы ее с Юликом иногда слушали — она была ему очень близка, и как-то он мне сказал: «Микаэлу удалось сделать удивительное — его музыка легла на д у ш у м о и х м ы с л е й». Но, безусловно, самая большая заслуга в успехе фильма принадлежала Юлиану — автору и сценаристу, с его взглядом и рукой мастера…

Ту, последнюю нашу встречу (не считая моего врачебного визита на Пахру, к уже совсем больному Юлику незадолго до его смерти) я запомнил особенно хорошо…

Вторая половина восьмидесятых, я отдыхаю в Массандре и конечно же звоню к Юлиану, на его крымскую дачу недалеко от Фороса.

Юлиан обрадовался, и мы договорились встретиться через три дня.

На следующий день я ехал с моим приятелем — комендантом госдач по трассе, и вдруг он говорит: «Смотри-ка, машина Юлиана Семенова!» (Юлика и его оранжевый «жигуленок» с «татуировкой» на двери со стороны водителя в Крыму знали все).

Мы остановились, посигналили, встретились, обнялись, и Юлик сразу же заявил: «Ждать послезавтра не будем. Поехали ко мне!»

Мы сидели в небольшом доме в горной деревеньке Олива, завешанном его фотографиями с политиками и нацистскими преступниками, интервью с которыми он добился, и горячо обсуждали тогдашнюю политическую ситуацию.

Тогда-то Юлиан и рассказал мне о своей новой задумке — последнем романе о Штирлице «Отчаяние».

Я был потрясен. Штирлиц должен был вернуться после войны на Родину и попасть в тюрьму как враг народа!

Этот сюжет тоже не был полностью плодом воображения Юлиана — фактов предательства нашим государством замечательных разведчиков было несколько. Предательство властью своих соотечественников — верных и преданных, — это самое страшное явление в нашей истории, и примеров его хватает по сей день.

Юлиан, описывая трагическую судьбу Штирлица, будто прогнозировал и предвидел время, которое нам предстояло.

Его рассказ меня поразил — это было серьезнейшее откровение, предвидение. А чего стоило в романе изображение Сталина — трагической и страшной фигуры, в течение тридцати лет маячившей над страной! Я, как медик, уже тогда был убежден в паранойяльности этой личности, не щадившей не только врагов, но и близких.

Поразила меня и следующая вещь Юлиана — «Ненаписанные романы» — исследование политической ситуации в стране в сталинскую эпоху. Это была своеобразная квинтэссенция всех личных переживаний Юлиана, «перемолотых» его интеллектом.

Да, страна развивалась. Да, мы выиграли войну. Да, выходили фильмы, ставились спектакли, писались книги. Но все это — в условиях гигантского концентрационного лагеря.

В «Ненаписанных романах» Юлиан говорил и о Ленине. Личность этого гениального, пусть и зло — гениального человека его всегда привлекала…

Некоторые по-разному могут трактовать все то, что произошло в нашей стране, но то жесткое, эмоциональное, грамотное отношение к истории, которое было свойственно Юлиану, должно быть достоянием людей ныне живущих. Новое поколение должно жить, понимая и помня историю, поэтому его книги должны были бы издаваться ныне миллионными, а не тысячными тиражами.