И аз воздам - Надежда Попова

Темный тучевой смерч над собором, медленно перемалывавший воздух, вдруг взвился стремительным вихрем, став уже угольно-черным, в глубине воронки блеснула беззвучная молния, подобная тем, что, по рассказам странников, можно увидеть над проснувшимся вулканом в облаках раскаленного пепла. Стены людских обиталищ вокруг застонали и заскрипели, покрываясь трещинами и провалами, стоящий впереди дом покачнулся и рухнул, преградив обломками улицу и заслонив все вокруг удушливой пылью. Что-то выкрикнула Нессель, но разобрать хоть слово Курт не смог — в ушах по-прежнему оглушительно звенело, перекрывая грохот рухнувших стен, и лишь по движению губ удалось увидеть: «Проснулся!»…

Он взвился в небо в обломках камня — колоссальный огненный змей, невиданно, невозможно величественный и прекрасный, изящный и мощный одновременно; сияющее в черном облаке тело возвысилось над собором, над крышами, над городом, и не было никаких сомнений, что с любой улицы был виден запрокинутый к небу блистающий лик. Именно лик, назвать это «змеиной мордой» попросту не поворачивался язык даже мысленно; любые мысли вообще ворочались с трудом, а все до единого члены тела оцепенели, не имея сил и желания двигаться, все существо и, казалось, весь мир в упоении замерли, внимая неслышному гласу и дивному облику. Ван Ален хрипло и невнятно выдавил что-то, кажется, попытавшись осенить себя крестным знамением, и до слуха донеслось лишь восторженно-испуганное «Ангел»…

Аmen, amen dico vobis: videbitis caelum apertum et angelos Dei ascendentes et descendentes[107]…

Божественный Ангел, в этом не было сомнений, это знание всплыло внезапно и тут же укоренилось прочно, словно было всегда; да оно всегда и было, всего лишь забылось с годами, с поколениями, с веками и тысячелетиями, прожитыми человеком вдали от Создателя и Его слуг, и вот теперь, сейчас, знание это всплыло из глубин памяти, из небытия, из вечности. Не крылатые воины, не бестелесные и незримые сущности, не прекрасные обликом исполины — нет, Ангелы не такие, не то, не те, истинный облик, истинная суть — вот она, невероятный, стремящийся к небесам змей, светозарный, ослепительный, горящий внутренним светом, который не удержать и не скрыть даже от простых смертных…

Qui facis angelos Tuos spiritus, ministros Tuos ignem urentem[108]…

Воплощенная Слава, олицетворенная Сила, претворенное Величие, перед коими смертному можно лишь застыть в восхищении…

Et ecce angelus Domini stetit iuxta illos et claritas Dei circumfulsit illos[109]…

Angelus Domini…

Et septimus angelus tuba cecinit et factae sunt voces magnae in caelo dicentes factum est regnum huius mundi Domini nostri et Christi eius et regnabit in saecula saeculorum[110]…

Ангел… Ангел Господень в силе и славе Его… Сила и слава Его, мир Его, владычество Его… Ангел… Ангел, принесший Тысячелетнее Царство на незримых огненных крыльях…

Et fecit signa magna ut etiam ignem faceret de caelo descendere in terram in conspectu hominum[111]…

Потрепанные страницы книги, хранящей слова запрещенного учения… внимающие священнослужителю люди, заполонившие площадь… опасная, смертельная ересь, что прячется, как лист в лесу, видная всем и никем не увиденная…

Собственный голос вырвался из груди с усилием, как пленник из клетки — сухой, надломленный, бесцветный, тяжело пробившись сквозь вязкий воздух вовне:

— Это не Ангел!

Огненный змей распрямился, и блистающая глава в вышине скрылась бы в черном вихре, если б исходящее от нее сияние не развеивало мрак; на мгновение он замер, словно бы упираясь макушкой в твердь небес, и вдруг мироздание, казалось, задрожало и пошло трещинами от оглушительного звериного рыка. Дивный облик будто пошел трещинами, как старая фреска, обнажая темную поверхность стены, и пламя, из коего был соткан змей, словно бы померкло…

— Прочь!

Курт выкрикнул это одно-единственное слово, собрав на него все душевные силы, обдирая горло, точно каждый звук был неровным наждачным камнем, и все равно не понял, в самом ли деле он сумел нарушить тишину, или его голос слышен только ему, а охотник и ведьма, застывшие рядом, ничего не услышали, не увидели, не поняли. На то, чтобы двинуться с места, ушли последние силы; бросившись вперед, Курт с силой толкнул спутников в спины, почти швырнув их наземь у развалин дома, и сам упал рядом, прижавшись к остаткам стены спиною, отстраненно и как-то равнодушно отметив, как походя врезался коленом в неровно сколотый камень.

То, что удалось увидеть в этот последний миг, всплывало уже из памяти, словно кто-то услужливо держал перед глазами рисунок, сделанный с натуры: огненная оболочка небесного змея сползла, как старая шкура, обнажив нечто иное, нечто безобразное и отвратительное, в сравнении с чем любое виденное до сей поры существо казалось верхом совершенства. Это было похоже на человека; именно похоже — две руки, две ноги, голова, безволосая, точно у старика или младенца, но какие-то непропорциональные, исковерканные, искаженные, как отражение в воде. И все его тело, от макушки до стоп, как язвы, покрывали широко раскрытые темные глаза; они теснились друг к другу, не оставляя и на палец пустого места, вращали зрачками и мигали, глядя вокруг и повсюду, будто бы заглядывая в саму изнанку мира и человеческих душ…

Существо, похожее на Божье творение, было огромно, хотя и не столь невероятно гигантское, как огненный змей, из коего переродилось — быть может, в полтора или два человеческих роста, однако немыслимым, непостижимым образом было увидено отсюда, издалека, где основная часть собора была скрыта домами и развалинами жилищ и лавок; и увидено, казалось, не телесными очами, словно бы облик возникшего в черном смерче создания был попросту явлен каждому, находящемуся в городе, словно бы оно объявило громогласно и победно: вот, я здесь…

Prope est in ianuis[112]…

«Этот город — душный и затхлый, как подвал»… «Сейчас в этот подвал распахнули дверь, и сквозняк поднял всю пыль, что в нем слежалась»…

Мысли взвились мелкой душной пылью — мысли, прежде лежащие неподвижно, смерзшиеся, оцепенелые; мысли взвихрились и заплясали, замельтешили беспорядочным роем, и разум будто вдохнул полной грудью впервые за последнюю минуту, очнувшись — тот разум, что еще несколько мгновений назад обмер, обомлел, онемел. В распахнувшуюся дверь ринулся воздух — холодный, сухой, несущий с собою неведомый запредельный страх, но разогнавший тот морок, что еще только что едва не лишил рассудка вовсе, едва не погубил тело и душу…

— Что… за… черт?! — хрипло выдавил Ван Ален.

Охотник сидел на земле, вжавшись спиной в останки полуразвалившейся стены так, словно надеялся просочиться в камень и уйти в него целиком, спрятаться, как ребенок в одеяле, услышавший шум в пустой ночной комнате. Руки истребителя тварей мелко подрагивали, не зная, что делать и к чему тянуться — то ли осенить себя побеждающим нечисть знаком Креста, то ли схватиться за оружие, и тело его сейчас было похоже на арбалетную дугу, покореженную чьей-то чудовищной силой, но все еще способную распрямиться и послать стрелу — быть может, один последний раз. Нессель застыла рядом — бледная, как никогда еще прежде, и на миг даже померещилось, что бездыханная; широко распахнутые глаза ведьмы неподвижно смотрели прямо перед собою — то ли не видя ничего, то ли видя нечто, что лучше бы и не видеть…