Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

ожидать, оказался верным тори и после отделения Массачусетса от метрополии продал дом, собрался и уехал в Новый Бронсвик. Туда из бывших колоний ушли целые тысячи, в некоторых городках неподалеку от Бостона опустела не одна улица, что уж о других говорить.

Говорят, эмигранты добрались до устья ближайшей от Новой Англии северной реки, много шире здешней, и в течение нескольких дней отстроили там новый город. Что ж, конкурентов мистер Уилсон не боялся. И еще – он хоть не бывал в тех местах, но недавно видел хорошую карту североатлантических провинций империи, и убедился – нет, не вырасти, не взлететь тому новому городу, слишком просторна пронзающая его река. Справедливо, без воды городу не бывать великим, но посмотрите на Лондон, Париж или Рим, да, наконец, даже на Бостон – вода должна соединять берега, а не разделять их. Вот разве только Петербург…

Но здесь почтенный коммерсант предпочитал останавливаться. Думать дальше было малоприятно, а главное – бессмысленно. Ефросинья ушла из дома сразу, только он попробовал заикнуться об отъезде, о венчании. Ничего не ответила, а он другого и не ожидал, просто исчезла прямо на следующее утро. Не взяв с собою ни одного платья и не молвив ни единого слова, забрала детей и скрылась неведомо куда. Он искал долго, просил содействия у немало тому удивившихся приятелей по Английскому Клубу, даже, превозмогая стыд, ходил на прием к послу. Все было бесполезно и не могло быть иначе.

Много, слишком много утратил в России мистер Уилсон, потому так сильно хотел нагнать, возместить, доказать. И не рассказывал никому о своей прошлой жизни. Да и могла ли она хоть кого-нибудь заинтересовать? Своя тут творилась история, новая росла республика, и чувствовал почтенный коммерсант, не остаться ей малой да прибрежной, слишком велика у здешнего народа гордыня. С Римом сравняться хотят, на меньшее не замахиваются. Только знал еще: никогда уже не оплачет его Ефросинья, никогда не узнает… Ни он о ней и детях, ни она о нем. И вообще – его никто никогда не оплачет. Хотя похоронят торжественно, соответственно статуту и капиталу.

Отчего-то мистер Уилсон всегда встречал приходившие из России корабли со странным, несвойственным его возрасту чувством. Даже сердце билось чересчур часто, а потом замедлялось и почти останавливалось. Будто ждал он кого-то, ждал и никак не мог дождаться.

177. Свидетельство (предпоследняя из отмеченных глав, почерк твердый)

Спустя несколько лет я, наконец, решил вернуться на родину. До этого мне пришлось пережить еще немало, в частности упомянутый мною выше ужаснейший бунт, который когда-либо видела Россия и который лишь чудом не добрался до Москвы и не снес ее с лица земли. В те дни я понял: случись что, мои соседи – и даже мои пациенты – не окажут мне никакой помощи, совсем как во время чумы, а будут только рады тому, что убивают меня, а не их.

Не буду утомлять вас рассказом о том, как мое решение вполне окрепло, как я готовился к отъезду, как копил деньги и, кстати, скопил немало. Думал, что на спокойную старость. Ведь не буду скрывать: события на родине меня застали врасплох, впрочем, как и всех остальных. Я знал, я был убежден, что после треволнений молодых и зрелых годов меня ждет довольное и размеренное бытие на склоне лет. Тогда же я решил, что со временем, устроившись и обосновавшись надлежащим образом, я обязательно начну писать книгу о пережитом. Тщеславие? Не могу с вами полностью согласиться. Ведь смешно сказать, но я совершенно уверился в том, что мне будет о чем рассказать моим соотечественникам. Тем более, что мне еще несколько раз приходили из Петербурга разнообразные запросы от любопытствующих европейских путешественников, и я на них с удовольствием отвечал. Мои корреспонденты были чрезвычайно любезны и до крайности дотошны, хотя никому из них почему-то не удалось добраться до Москвы. Они ссылались на общих знакомых из позапрошлой жизни и предлагали длинные списки вопросов. Их интересовало московское городское и церковное управление, организация полиции и местных таможен и вообще множество совершенно незначительных подробностей российской государственной жизни – не петербургской, а настоящей. Но я понял, что сочинение такого рода меня не привлекает. Нет, надо говорить о том, чего никто, кроме меня, не видел и видеть не мог.

Да, решил я, нужнее всего – правда, но не только. Я не прославлю деспотов иных земель, но и не посмотрю на подданных такого правителя, и без того несущих тяжелый крест, с надменностью первородного европейца, не стану поучать их с высокомерием избранного, подобно тем великим, имена которых хорошо известны и с уважением произносятся во дворцах, салонах и университетах.

Я был прав, хотя бы в сердце своем, и скажу еще раз: не путайте суть с плесенью – великие философы и пророки учили нас достоинству, а не гордыне, правдивости, а не манерному лицемерию! Да и как сможем мы отныне взирать, раздув щеки, на якобы стоящие ниже нас народы, в считанные месяцы превзойдя кровавостью и безрассудностью совокупные дела всех римских, восточных и африканских тиранов? Как будем кичиться разумностью и просвещенностью, показав миру столь безжалостную нетерпимость в мыслях и ревность в доносительстве? Как будем учить нравственности и порядку человечество, ввергнув государство, упорядоченное вековыми трудами мудрых, в хаос, сравнимый с тем, что обуял величайшую империю мира после вторжения варварских племен? И ведь это – впервые в памяти людской – удалось нам без малейшей помощи внешнего врага (что бы ни трещали по рынкам и кабакам брызжущие слюною горлопаны с багровыми скулами и сальными волосами).

Но нет, учить все равно нужно: хотя бы для того, чтобы другие страны не повторили наш пагубный опыт. Только надо избавиться от ложного самомнения, не думать, что мы – единственные, кому даровано высшее понимание тайных пружин общественного бытия. Может быть, и мой рассказ тоже окажется полезен. Хотя насколько ценны такие свидетельства? Ведь люди будущего могут даже с интересом прочесть их, но забыть сделать выводы. Или даже заранее решить, что давние дела к ним никоим образом не относятся. Чужой опыт – дурной советчик. Дедовские беды нам не указ, а соседские – скорее, повод для злорадства. Мы ловчее, мы оборотистее, мы никогда не промахнемся, не оплошаем, не поскользнемся. Каждый народ, сколь ни великий – а я жил в трех самых могущественных государствах Европы, – думает именно так.

178. Груз (последние страницы тетради, к самому концу почерк начинает меняться)

Я ходил по городу, заполненному летящими бумагами, битым стеклом, сломанной мебелью, которая чаще всего использовалась на дрова,