Место - Фридрих Горенштейн

– Я уже и в город звонила, – торопливо и испуганно затараторила она, – сказали, вы сюда… Ну, думаю, хотя бы быстрей…

– А что случилось? – тоже пугаясь, спросила Рига Михайловна.– Вы толком, Глаша, говорите…

– Да грохочет и грохочет, – сказала Глаша, – и грозится… Говорит, окна выбью… Или дачу подожгу, если не выпустят… А у него ведь спички… И матом ругается… Меня обругал,– пожаловалась Глаша,– а я ведь, как вы велели…

– Ах, тише…– сразу заторопилась, побледнев, Рита Михайловна. – Что же вы раньше не позвонили?… Вы же сказали – все хорошо, когда я звонила.– И говоря это, Рита Михайловна торопливо вошла на крыльцо, оттуда прошла по комнатам и вверх по винтовой лестнице. Сверху действительно доносились стук и крики.

– Было хорошо с утра, – говорила, семеня следом, Глаша.

– Ах, помолчите, – прикрикнула на нее Рита Михайловна.

– Вот дает, – тихо усмехнулся Виктор, очевидно исподтишка мстя Рите Михайловне за замечание в дороге. – С жиру бесятся…– Он явно хотел найти во мне союзника, но я отвернулся. «Скользкий тип,– решил я про себя. – Надо быть с ним осторожней».

Мы с Виктором стояли в одной из комнат, так же как и городская квартира, уставленной старинной мебелью. В раскрытые окна терпко пахло сухими листьями, хвоей и песком – пока еще непривычными для меня дачными запахами… Виктор явно подошел поближе к лестнице, чтобы различать, о чем кричит Коля. Я тоже прислушался.

– Сволочи, – кричал Коля, – сталинские прихлебаи… Разбогатели на народном страдании… Я тебя не признаю матерью, сука… И отца не признаю… – После этого послышался грохот, что-то разбилось.

– Вот дает, – попросту светился от удовольствия Виктор, но, услышав шаги Риты Михайловны, он торопливо сделал лицо свое скорбным и серьезным.

– Идите к нему, прошу вас, – сказала Рита Михайловна мне дрожащим голосом,-может, вы его успокоите… А вы идите, Виктор, к машине,– прикрикнула она на шофера, видно, уловив в нем злорадство, – вообще поменьше здесь вертитесь…

– Я здесь не верчусь, – огрызнулся вдруг Виктор (значит, и он строптив и развращен в либеральном семействе),– если на то пошло, я расчет возьму… Много лет лакеев нет… Советские помещики какие нашлись, – и он торопливо хлопнул дверью.

Не знаю, во что вылилась бы подобная сцена в иной обстановке, но сейчас Рите Михайловне было не до этого.

– Прошу вас, – снова сказала она мне, – успокойте Колю… Наверх поднимитесь… По лесенке, по лесенке.

Я не видел все до конца, но уже ощущал, какие богатые возможности открывает передо мной данная ситуация. И я еще раз мысленно поблагодарил сам себя за то, что пошел на разрыв со Щусевым и сделал ставку на эту семью… Я поднялся по лесенке и остановился перед дверью, в которую все время колотили, очевидно, то ли ногами, то ли стулом, ибо звук время от времени менялся.

– Коля, – сказал я,– это Гоша говорит. Цвибышев. На мгновение в комнате наступила тишина, а потом Коля другим, явно радостным голосом крикнул:

Гоша, ты нашел меня… И Платон Алексеевич здесь?

– Нет, – сказал я. – Нам надо поговорить.

– Пусть меня отопрут, – крикнул Коля, – они заперли меня… Мерзавцы…

– Дайте ключ, – громко и властно сказал я.

Я понял, что если упущу подобную ситуацию и не выжму из нее максимум возможного, то следует ставить на себе крест. Это опять же ситуация из той серии, которую создает для избранников судьбы само провидение.

Рита Михайловна торопливо выдернула ключ из рук Глаши и протянула его мне. Причем не я спустился за ключом, а она подала его мне, поднявшись по лесенке. Я отпер дверь, и Коля бросился мне на шею. Он действительно ужасно выглядел, был бледен, всклокочен, с запекшимися губами.

– Они заперли меня, – повторял он, – сперва дома, а потом перевезли сюда… Как арестанта или душевнобольного… я никогда, никогда им этого не прощу… Слышишь, ты, сука…– крикнул он в пролет лестницы,– я не желаю вас знать… Тебя и того сталинского стукача… Я не признаю его отцом…

Я слышал, как внизу заплакала Рита Михайловна.

– Не надо так, Коля, – сказал я, – успокойся…

– Кто мне теперь поверит, что я не стукач, – говорил Коля, – бросил друзей… Они мне укол сделали, и я заснул… Они подло, подло меня сюда перевезли и заперли… Что подумают ребята, что подумает Щусев?…

– Об этом потом, – сказал я. – Сейчас успокойся… Никто о тебе дурно не думает.

– Правда? – радостно вскрикнул Коля.– А мне так было ужасно… Я проснулся здесь и все понял… Какое это ужасное чувство предателя…

– Ты не предатель, Коля, – сказал я, – ты по-настоящему честный человек… Только не надо так ругать родителей.

– Я их не признаю, – снова начал возбуждаться Коля, – я сам виноват… Мне давно надо было уйти, но я не мог расстаться с этим подлым уютом… В общежитие, в рабочее общежитие уйти…

– Пригласите его погулять, – осторожно и робко подсказала снизу Рита Михайловна, – если он даст слово, что не убежит.

– Молчи, – снова крикнул Коля, – домашняя наушница… Домашнее КГБ…

– Действительно, пойдем погуляем, – сказал я. – Ты бледен и дурно выглядишь… А бежать он никуда не собирается,– сказал я якобы сердито Рите Михайловне, мол, оскорбляющей Колю такими подозрениями.

– Да, это верно, -сказал Коля. – Сейчас мы с тобой пойдем (он говорил мне «ты», но это в порыве, это в высшем доверии, и меня подобное не коробило). Нам поговорить надо, я очень с тобой поговорить хочу.

Он спустился вниз и прошел вслед за мной, по-моему, умышленно толкнув мать плечом так сильно, что она едва удержалась за перила.

– Ты его, Коля, к озеру поведи, – невзирая на грубости сына и в беспокойстве за него, как-то униженно сказала Рита Михайловна.

– Тебя не спрашивают, – оборвал ее Коля и вышел на крыльцо.

– Идите за ним, – шепнула мне Рита Михайловна, – ни на шаг не отставайте, прошу вас…

– Все будет хорошо,-сказал я, несколько даже покровительственно.

– Как я вам благодарна, – сказала Рита Михайловна, – вас попросту сам Бог послал.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

– Ну что там? – жадно набросился на меня Коля, едва по тропинке мы углубились в лес.– Тебя Щусев прислал?

– Нет, – сказал я. – И вообще о Щусеве тебе надо кое-что переосмыслить.

– То есть? – настороженно остановился Коля. Я посмотрел на Колю и понял, что начало разговора выбрано мною неудачно и торопливо.

– Он очень болен, – нашелся я.

– Да, – сказал Коля. – На нем живого места нет. Его зверски пытали сталинские палачи… Его брали за руки и за ноги, а потом отпускали, и он ударялся о землю… У них был такой способ в концлагере.

Говоря это, Коля смотрел на меня со злобным страданием, точно все это проделывали с ним самим, И я понял, какой для меня трудный противник Щусев, особенно если речь идет об обладании честными юношескими душами. На мгновение я даже задумался и усомнился, верно ли поступил, избрав прямой разрыв со Щусевым, и не вернее было бы идти следом за ним, используя обаяние его мученичества. А не повернуть ли все по-иному, чем я предполагал начиная разговор, и сказать Коле совсем не то, на что рассчитывает Рита Михайловна? Нет, и это было бы ошибкой. Вернее было бы от имени Щусева действовать в нужном для Риты Михайловны направлении. Ах, как глупо, что при начале разговора я не подтвердил, что послан якобы Щусевым. В этом есть, конечно, опасность, но на первом этапе это весьма было бы верно найдено, и далее можно было бы действовать по обстоятельствам. Коля мне доверяет и меня любит, но здесь-то и главная опасность. Такие наивные, честные юноши очень страшны в разочаровании. По-человечески я даже ближе Коле, чем Щусев, ибо Щусев для него, главным образом, фигура общественная, я же почти что друг… Но тут-то и надо ухо востро. Эти честные ребята весьма часто переменчивы не по расчету, а по душе… История с Ятлиным, например. О Ятлине с тех пор Коля ни разу не упоминал, и не потому, что я сбил его кумира с ног ударом в челюсть, а потому, что Коля твердо для себя понял, что Ятлин, которому он доверял, нарушил клятву и был несправедлив ко мне. Не случится ли то же со мной, если я, по его мнению, стану непорядочен по отношению к Щусеву? Правда, я уже пробовал при Коле «бунтовать» против Щусева, но, во-первых, тогда речь шла о конкретных действиях, которые мoгут быть ошибочны, а не против Щусева в целом. А во-вторых, все происходило в момент наивысшего напряжения перед нападением на Молотова и потому заслонялось другими фактами. Правда, есть еще одна фигура, которую Коля уважает,– Висовин. Boт Висовина использовать против Щусева. Конечно же, не на крайностях и произошедших подробностях, это травмирует Колю и Бог знает к каким приведет последствиям, тем более что страдающей стороной здесь опять оказался Щусев, а Коля обязательно примет сторону того, кто в данный момент страдает более.

– О чем ты задумался? – спросил Коля. Мы шли уже среди пахучего, увядающего кустарника, и вдали видна была вода, очевидно озеро. Я, несомненно, просрочил время на ответ, и вообще беседа не удалась, думал я с досадой, любая фраза, сказанная теперь, после размышлений, будет обладать иным смыслом, чем ранее, скажи я ее впритык. Особенно если учесть, что последней Колиной фразой была мысль о пытках, которым подвергался в концлагере Щусев. Погасить эту фразу тем, что Висовин, который не одобряет действий Щусева, тоже подвергался пыткам и страдал? Heт, пожалуй, после моих размышлений это прозвучит многозначительно и запутает дело Ну вот, я снова задумался, причем задумался в ответ на Колин вопрос о моих размышлениях Это уж совсем нелепо, и это надо ломать чем-нибудь элементарным, чем-нибудь глуповатым даже.