Атланты. Моя кругосветная жизнь - Александр Городницкий

– При советской власти существовали такие понятия, как «самиздат» и «тамиздат». Одновременно было как бы две литературы. Одна – официозная советская, а вторая – свободная: подпольная или издававшаяся за рубежом.

– Что касается «самиздата» и «тамиздата», то я должен с грустью заметить, что в них публиковалось много чепухи, которая привлекала нас уже самим фактом, что это напечатано, пускай и на папиросной бумаге. Настоящего и значительного было сравнительно немного. Точно так же, как настоящего и значительного было немного и в официально публикуемой поэзии. Вообще, настоящего, серьезного, значительного много никогда не бывает, и, наверное, слава богу…

– Вы, как человек, пишущий за рубежом, ощущаете ли вокруг себя нехватку русского языка?

– Я ощущаю это чудовищно! Хотя, конечно, понимаю, что это – мое личное. Мне представляется, что тот же Бродский за рубежом стал более значительным поэтом, чем был в России. То есть ему нехватка языка, о которой он, кстати, все время писал, не мешала. Мне же она мешает чрезвычайно. Кроме того, в моей стране я все понимал. Очень многие вещи улавливал из существующей вокруг атмосферы языка, которая менялась, переливалась, двигалась. Этого начисто нет здесь. Мне очень не хватает людей, с которыми можно общаться и знать, что они понимают, что вот это я процитировал, например, Юрия Левитанского, а затем – Лермонтова. Этого мне крайне недостает.

– Неужели вы все-таки не чувствуете себя в Австралии дома после шестнадцати лет, проведенных в этой стране?

– Позвольте мне стишком ответить:

Когда б ты мог родиться зановоНа сколько там осталось дней,И море пред тобой Тасманово,И город за спиной – Сидней,И неба дымчатая патина,Случайная в твоей судьбе,И нет земли доброжелательнейИ снисходительней к тебе.Когда б ты мог в иной гармонииВ чужом краю, в чужом раю,Коротким поводком иронииУдерживая жизнь свою,Весенним утром здешней осениЗавидя парус за окном,Не приставать к нему с расспросами,Что кинул он в краю родном!

Уже в России, вспоминая беседу с Юрием Михайликом, я написал стихи, посвященные ему:

Поэт, оторванный пространствомОт собственного языка,Судим не может быть пристрастно, —Его дорога нелегка.Под зодиаками инымиЖивет он много лет подряд,Где кажутся глухонемымиТе, кто по-русски говорят.Не так ли некогда Овидий,Безрадостный слагая стих,Томился мукою, не видяВокруг читателей своихНа склонах берегов суровыхДуная – северной реки,Что понимали с полусловаПодтекст написанной строки?Москву, Одессу или ПитерВернет ли он когда-нибудь?Ежеминутно рвутся нитиИ увеличивают путь.Но будет исцеленье ранам,Мой неулыбчивый собрат.Горит закат над океаном,А рукописи не горят.И будет отзвук этой лире,Пока волна у ног звенит,Пока в подлунном нашем миреЖив будет хоть один пиит.

Прощание с Австралией всегда связано с грустью. И не только потому, что пятый континет очень далек от нас, а еще и потому, что в Австралии задумываешься о каком-то другом варианте собственной жизни, который не состоялся, а мог бы состояться, если бы ты был моложе и мог все начать с «белого листа».

Перечитываю снова, как поэму,Эту землю, пробудившись поутру,Где гуляет на свободе страус эмуИ стремительные скачут кенгуру.Здесь улыбкою сияет каждый встречный,Жизнь спокойна, как широкая река.Хороша страна Австралия, конечно,Только очень отовсюду далека.

Мы с тобой не отыскали места ближе,Где надежный мы бы выстроили дом,Потому что ни в Москве и ни в ПарижеМы, по-видимому, счастья не найдем.Мы свыкаемся здесь с блеяньем овечьим,С теплым запахом парного молока.Хороша страна Австралия, конечно,Только очень отовсюду далека.

Не забудутся, покуда не умру я,Эти теплые заморские края.Если жизнь мне подарили бы вторую,Я Австралию бы выбрал для житья.Ах, как жаль, что мы устроены неверно,Что отпущены нам дни, а не века!Хороша страна Австралия безмерно,Слава Богу – отовсюду далека.

Хелло, Джуди

Судно из гавани выйти готово,Над побережьем редеет туман.Кончен заход, отдаются швартовы,Снова нас ждет впереди океан.Крылья раскрыли портовые боны,Время пришло возвращаться домой.Новой Зеландии берег зеленыйТает за нашей за кормой.

Гуд бай, Джуди, курс намечен,Нам не встретиться вновь.Чем короче были встречи,Тем сильнее любовь.В Веллингтоне нынче лето,А в России метель,На планете дальше нетуНаших разных земель.Меж кромешных серых буденОбо мне вспоминай,Гуд бай, Джуди, гуд бай, Джуди,Гуд бай, Джуди, гуд бай.

Быстрой водой, убегающей в реках,Необратимое время течет.Тем, для кого миновало полвека,Двадцать часов перелета не в счет.Канули в ночь гималайские склоны,От неподвижности ноги свело.Новой Зеландии берег зеленыйСнова плывет под крыло.

Хелло, Джуди, хелло, Джуди,Я вернулся опять.Хелло, Джуди, хелло, Джуди,Выйди друга встречать.Непогода в странах Юга,И немолоды мы.Как узнаем мы друг другаНа пороге зимы?Южный ветер щеки студит,А на сердце тепло.Хелло, Джуди, хелло, Джуди,Хелло, Джуди, хелло!

В феврале 1974 года на переходе из Австралии в Новую Зеландию у нашего научно-исследовательского судна «Дмитрий Менделеев» сломался баллер руля – важнейшая часть механизма рулевого управления корабля, и нам пришлось почти три недели простоять в Веллингтоне, ожидая, пока запасные детали доставят из Германии. Лишенные местных денег, мы все дни этого вынужденного отдыха проводили на океанских пляжах под Веллингтоном, где купались и собирали раковины галиотисов с яркой перламутровой изнанкой. Во время этой стоянки мне довелось подружиться с коренной новозеландкой Джуди Холловей, яркой и статной каштанововолосой вдовушкой, прапрадед, которой, сэр Джон Холловей, судя по ее уверениям, был старпомом у Джеймса Кука на бриге «Дискавери». Это, кстати, ничуть не помешало ей оказаться убежденной левой коммунисткой, чуть ли не маоистского толка. У нее была небольшая машина, на которой она возила нас по побережью. У нас даже были достаточно обширные дискуссии и эмоциональные на политические темы.

До встречи с Джуди я не был знаком с зарубежными женщинами. Она была на редкость хороша собой и сильно отличалась от советских женщин. Так дикие гуси отличаются от домашних. Она была свободна. Она говорила то, что хотела, она улыбалась, когда хотела, двигалась как-то иначе, чем наши. А главное – она каждую минуту понимала, что она женщина.

Хорошо помню наш выход из Веллингтона 2 марта, когда в воздухе закружились первые желтые листья и в Новой Зеландии началась осень. Накануне на судне был устроен прощальный вечер. Взволнованная предстоящим расставанием и раскрасневшаяся от вина, Джуди, скинув мешавшие ей высокие туфли, танцевала в нашей кают-компании босиком, не обращая внимания на недовольные взгляды первого помощника. На следующий день она должна была приехать проводить меня, но на пирсе так и не появилась. Судно ушло, и я, глядя на ускользающий зеленый новозеландский берег, написал грустную песню, которая начинается словами: «Прощай же, Новая Зеландия, прощай же, город Веллингтон».

Я был уверен, что с Джуди мы никогда больше не увидимся. Но все сложилось иначе. В 2009 году, через тридцать пять лет после нашей встречи, я должен был выступать с концертами в Новой Зеландии, и мои друзья решили ее разыскать. Было это нелегко. У меня не сохранилось ни ее адреса, ни телефона. Я помнил лишь, что жила она в Веллингтоне и состояла в местной коммунистической партии. В итоге нашлось около сотни Джуди Холловей, которые подходили по этим параметрам, но никто из них не знал Александра из России. И лишь совершенно случайно, по старой книжке членских взносов новозеландской компартии, удалось найти ту самую Джуди. Она уже давно не живет в Веллингтоне и не состоит в коммунистической партии. Когда я летел в Веллингтон, то написал новую песню о Новой Зеландии – «Хелло, Джуди».

В аэропорту группа людей из русского «комьюнити» встречала меня шумно, с хлебом-солью, гармошкой и водкой. Рядом с ними стояла седая сутулая женщина, в которой я с трудом опознал прежнюю красавицу Джуди Холловей. Только глаза, улыбка и белоснежные зубы остались такими же. Выяснилась удивительная история. Оказалось, что накануне нашего отхода из Веллингтона Джуди приезжала к нам на судно, а меня в тот момент на борту не было. Она привезла мне письмо, в котором было золотое колечко и предложение остаться с ней в Новой Зеландии навсегда. Она долго думала, кому это письмо передать, и в конце концов вручила его, как она считала, самому надежному человеку на нашем судне – замполиту. Я узнал об этом только по прошествии тридцати пяти лет. Замполит мне, конечно, ничего передавать не стал. Но он поступил как порядочный человек, потому что, в конце рейса составляя политдонесение, не написал на меня донос. Иначе все мои плавания в океане и все связанное с ними прекратилось бы в том далеком 74-м году.