Толстой и Достоевский. Братья по совести - Виталий Борисович Ремизов

ситуации. Она виделась в создании общих формул и идеалов, способных организовать жизнь общества, а через систему воспитания помочь индивидууму более комфортно войти в те или иные социальные структуры, включая государство.

Здесь невольно возникал вопрос о психологической, нравственной и социально-исторической идентичности запросов личности и общества.

Решая этот вопрос, Кавелин резко противопоставил сферу нравственности как явление, субъективное общественной жизни, реализующей себя объективно.

К моменту создания Письма Ф. М. Достоевскому взгляды Кавелина на этику как науку сформировались. Позже в более систематизированном виде, с разворотами исторических экскурсов, они будут представлены в монографическом исследовании «Задачи этики». Коротко о сути теоретических установок ученого.

«Нравственность» рассматривается им как нечто «личное, известный душевный строй, склад чувств, дающий тон и направление нашим помыслам и намерениям»[228], это голос совести, всегда живущий в человеке и вопрошающий, «что такое добро, что зло».

«Совсем другое», согласно взглядам Кавелина, «наши понятия или идеи о том, что хорошо и что дурно […] понятие не есть уже личное, а нечто объективное, предметное, доступное всем и каждому, подлежащее обсуждению и поверке»[229].

Отсюда сделан вывод о том, что «общественные или гражданские идеи имеют дело не с индивидуальными людьми, а со средним, отвлеченным человеком, воспроизводят не единичный факт, а общую, отвлеченную формулу фактов, которая… обращается в обязательный для них закон»[230].

Так же и нравственная идея («любовь к ближнему больше самого себя» и др.) не есть плод индивидуального сознания, а «есть идея или формула общественная, потому что ею определяются наше отношение к людям в общественном быту, она есть идеал этих отношений. Нравственной стороной названных добродетелей будет только искренность, полнота, сила убеждения»[231].

Нравственность, по Кавелину, категория субъективная, личностно-произвольная и потому требующая общественно-исторического контекста — для европейца это христианские установки. Установить же связь между нравственными (или безнравственными) интересами личности и интересами общества призвана этика. Одним словом, Кавелин настаивает на необходимости выведения среднеарифметической формулы закона нравственных движений души человека. Этика же призвана изучать мотивы поведения личности (субъекта) с той целью, чтобы потом на уровне понятий и идей можно было бы выработать общественные формулы поведения, приемлемые для всех граждан общества.

Образуются два блока — субъективный (мотивы поведения, градация проявления совести и т. д.) и объективный (совокупность правил, норм, законов и т. д.). Задачи этики связаны с первым блоком, и суть их — «дать душевным движениям и внутренней деятельности лица известное направление», «указать индивидуальному лицу путь нормального духовного развития и совершенствования». Со вторым блоком связаны задачи права и социальных наук — они «определяют начала и правила, по которым должны быть устроены внешние отношения людей в организованном сообществе» (суд, нравы, кружки и т. д.)[232]. Невольно возникает ощущение некой механистичности в подходе проблем нравственно-этического и религиозного содержания.

Человек, согласно либеральным убеждениям Кавелина, свободен в выборе мыслей и поступков. Они могут быть нравственными и безнравственными. Отсюда возникает проблема воспитания. Переходным мостиком от этики к правоведению, по мысли Кавелина, должна стать педагогика — наука привития индивидууму среднеарифметических «объективных формул и идеалов». Тогда о какой свободе может идти речь, если все подлежит регламентации; по сути, загнать человека, как лошадь, в конюшню и кормить его по часам. Двойственность дала о себе знать и в социально-политических взглядах Кавелина.

Наставник Наследника Престола был противником самодержавия, конституционной монархии, республики, ратовал за «самодержавную республику», но без конституции: она «ничего не дает и ничего не обеспечивает… вредное, потому что обманывает внешним видом политических гарантий, вводит в заблуждение наивных людей»[233].

В основе государственного устройства России лежит «единство интересов государя, высших слоев общества, ведущих его вперед по пути прогресса, и основной массы населения, представленной крестьянством». В области государственного управления он ратует за «самодержавную анархию», которая может противодействовать бюрократической машине государства. Монархия, где каждый должен чувствовать себя свободным. По существу, все равны перед законом — от царя-батюшки до нищего попрошайки, от Обломова до героя битв. Либерализм и тоталитаризм оказались в одной упряжке.

В конце жизненного пути «умеренный либерал» убеждал современников в том, что надо оставить в стороне западнические или славянофильские трактовки особенностей русского народа и перейти к исследованию реалий народной жизни.

«Национальное, русское, основанное на изучении реальных явлений в жизни русской земли, русского народа, прошлой и настоящей»[234] — вот что должно стать предметом этнонауки.

Кавелин обвинил Достоевского, собственно, как и его оппонента А. Д. Градовского, выступившего с критикой Пушкинской речи писателя в газете «Голос» (25 июня 1880), в теоретической путанице, в неправильном употреблении понятия «нравственная идея». Упрек небезосновательный с точки зрения Кавелина. Различие между нравственностью, совестливостью человека и нравственными и гражданскими идеями позволяет снизить накал полемики до минимума: в народе есть нравственность, есть потребность разобраться в том, что хорошо, что дурно, но это достаточно примитивный уровень, пока далекий от объективного осознания нравственных и гражданских идей общества. Эта мысль в более жесткой форме прозвучала в статье Градовского, с которой, цитируя критика, спорил Достоевский («Дневника писателя». Август 1880).

«Общественные идеалы нашего народа, — писал г. Градовский (здесь и далее приводятся тексты, которые включил Достоевский в августовский Дневник; курсив здесь и далее автора цитатного текста. — В. Р.), — находятся еще в процессе образования, развития. Ему еще надо много работать над собою, чтобы сделаться достойным имени великого народа» (XXVI, 161).

Критик был убежден, что

«еще слишком много неправды, остатков векового рабства засело в нем (то есть в народе нашем), чтоб он мог требовать себе поклонения и, сверх того, претендовать еще на обращение всей Европы на путь истинный, как это предсказывает г. Достоевский […] Странное дело! Человек, казнящий гордость в лице отдельных скитальцев, призывает к гордости целый народ, в котором он видит какого-то всемирного апостола. Одним он говорит: «Смирись!» Другому говорит: «Возвышайся!» […] А тут, не сделавшись как следует народностью, вдруг мечтать о всечеловеческой роли! Не рано ли? Г-н Достоевский гордится тем, что мы два века служили Европе. Признаемся, это «служение» вызывает в нас не радостное чувство […] И какую ненависть нажили мы в Европе именно за это «служение»!» (XXVI, 170–171).

Народу, как и русским скитальцам, полагал Градовский, надо смириться перед требованиями общечеловеческой гражданственности.

«А пока что, — утверждал он, — мы не можем справиться даже с такими несогласиями и противоречиями, с которыми Европа справилась давным-давно» (XXVI, 167).

Эта сентенция радикального либерала относительно справившейся Европы с противоречиями вызвала в Достоевском взрыв негодования:

«Это Европа-то справилась? — писал он в Дневнике. — Да кто только мог вам это сказать? Да она накануне падения, ваша Европа,