Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

— Дождалась Палагея праздничка… Уж лучше убитым быть, чем таким‑то, калекой, жить! — переговаривался тихо народ около Шурки.

— Сволочи, что наделали с человеком!.. Да когда же конец тому будет?!

Подошли стражники, растолкали баб, окружили отца.

— Чисто отделали… по первой статье! — сказал чернобородый, присев на корточки. И выбранился длинно, страшно, как бранился пастух Сморчок в риге, когда проклинал, что Россию погубили. Цыган сверкнул белками глаз, достал кисет, сунул отцу. — Кури, браток, жив остался!

Сидя на снегу, маленький, как Ванятка, склонив низко солдатскую папаху в дырках и клочьях ваты, спущенную на уши, отец медленно, осторожно клеил цигарку. Потянулся к чернобородому стражнику прикурить, поднял глаза на народ, огляделся и спросил глуховато солдат:

— Что вы тут, ребята, делаете?

— А мы и сами не знаем… Грабим, кажись! — криво усмехнулся цыган, косясь на офицера, на крыльцо лавки, где перешептывались меховые шапки с приставом.

— Иди, солдат… иди своей дорогой, не мешай! — приказал офицер, шагая на длинных ногах, журавлем, к отцу. — Эй, помогите ему! Донесите до первой хаты, что ли!

Отец, елозя голыми бледными ладонями по снегу, пробормотал:

— Я свой дом знаю… сам доползу.

И пошел на руках, толчками перебрасывая туловище по шоссейке к мосту, волоча за собой шинельный хвост и котомку, и у Шурки отнялись ноги, он не мог двинуться с места. Он глядел остановившимися от ужаса глазами на отца, как он перекидывает себя по дороге и руки его по локти уходят в снег, а видел другое — сильные, большие ноги отца, обутые в старые, со сбитыми каблуками, мокрые сапоги, с приставшей к ним хвоей и листьями, когда они последний раз возвращались после грозы из Заполя с грибами. Сапоги, полные воды, играли тогда гармошкой.

Слезы радугой застлали Шурке глаза, все светилось, меркло и вспыхивало вокруг, и радужный отец в радужном снегу, оглянувшись, топорща кошачьи усы, говорил, усмехаясь, офицеру:

— С мужиками, с бабами легче воевать, ваше благородие, чем с немцами?

— Молчи, солдат, молчи! — отвечал офицер, грозя плеткой. — Смотри у меня, потеряешь язык, как ноги потерял…

— Шку — ура!.. — захрипел, затрясся отец, падая в снег и поднимаясь. — Попался бы ты мне в окопе… Я бы тебе за эти слова… пулей глотку заткнул!

— Молча — ать! — завизжал офицер, поспешно расстегивая кобуру.

Стражник — цыган удержал его руку.

— Не балуй, ваше благородие! — негромко сказал он. — У нас ведь тоже эта игрушка есть…

И, вытянувшись, прижав ладонь к папахе, весело гаркнул на всю улицу:

— Так что докладаю, ваше благородие: кони напоены, застоялись… домой просятся!

Встрепенулся народ, перестали шептаться меховые шапки на крыльце. Пристав, путаясь в долгой шинели, блестя пуговицами, поспешно спускался с галереи к стражникам, махал им кожаными, зажатыми в кулаке перчатками.

— По дворам, братцы, живо! Хватит лясы точить… за мной! Глеб Мартыныч, что же вы? Командуйте! — кричал он на бегу долговязому офицеру.

Тот свистнул плеткой, круто повернул к оседланным лошадям.

— А подите к черту! Хватит с меня… Все, все к черту! Народ, офицер, стражники пропали из Шуркиных слепых от слез и радуги глаз, остался один отец, ковылявший на руках по мосту. Навстречу ему бежала, торопилась с салазками Шуркнна мать, которой успели, верно, дать знать бабы.

— Вот я какой. Палаша… — заплакал отец, потянулся со снега к матери, хватая ее за валенки, обнимая, тычась головой в подол шубы. — Не писал, думал, помру, развяжу тебя… Не помер! И в богадельню не берут… Вот какой я стал, Палаша!

Не радуга, голубой снежный свет горячо ослепил теперь Шурку от одного материнского возгласа:

— Да что ты, отец! Что ты такое говоришь?.. Жив, и слава богу!

Опустясь на колени, мать крестилась, прижимала отца к себе.

— Как хорошо‑то… живехонек, господи!.. Ну‑ка, подсажу я тебя!

Она подняла отца, усадила в салазки и повезла домой, часто оглядываясь, разговаривая. А Шурка снова увидел расходившийся, оживленный народ, стражников и офицера, выезжавших верхом на шоссейку, меховые шапки, толпившиеся у ковровых саней, Ваню Духа, торопливо отвязывающего одной рукой очкастого бычка от розвальней.

— Эй, дядя, ты что же, раздумал нас говядиной кормить? — со смехом спрашивал цыган — стражник, свешиваясь с седла.

— Раздумал… Чего вперед других лезть, — отвечал мрачно Ваня Дух. — Моим бычком всех вас не накормишь, ораву.

— Ну и правильно! Стражники захохотали. Засмеялись и бабы, крича:

— Устраивай им, Иван Прокофьич, великий пост! Ай, пра — а… И разговенья не будет, так и знайте!

Откуда‑то появился Ося Бешеный, мотался в народе, бормотал:

— Все равно другие приедут, отберут… Э — эх, мытари! Резать надо — тка!

— Кого, Ося, резать? — спрашивал, жмурясь, держа крепко и прямо большую свою, как корчага, голову, Никита Аладьин. — Резать‑то, говорю, кого? А?

— Скотину… Вот она какая нагулялась, в тройках разъезжает!

Мир поворачивался, открывался Шурке самой главной и сильной, самой справедливой своей стороной. Но он уже не обращал ни на что внимания. Он брел издали за материными салазками, смотрел на серую, горбом, шинельную спину и все еще не мог подойти и поздороваться с отцом.

КНИГА 3 (часть 1)

Глава I

ЗИМА

В декабре столько навалило снегу, всюду выросли такие белые, невозможно большие, до застрех, сугробы, что Катька Растрепа каталась на салазках прямо с крыши своей избы, как с горы, и не падала. Снег на крыше был пестрый, с сажей и угольками возле трубы. Мороз крепко схватил его вместе с гнилой соломой, сковал в настоящий лед — хоть катайся на коньках. И Шурка отлично попробовал здесь самодельный деревянный конек с жестяным ободком, прикрученный с помощью палки и веревки намертво к старому отцову валенку, а Олег Двухголовый, не утерпев, похвастался новыми, почти что серебряными «снегурками». Съезжая с крыши, лавочник не устоял на ногах, Яшка Петух будто бы загородил ему козулей дорогу, помешал, — Двухголовый грохнулся и расквасил себе нос.

От снега в домах спервоначала как будто прибавилось света. Однако скоро окошки занесло, стекла заморозило натолсто, доверху, и в избах постоянно были синие сумерки. После обеда сразу начинался вечер, долгий, скучный.

Все затихло вокруг, стало какое‑то неживое под глухим снегом и твердым льдом — деревни, Волга, поля и леса. Только мороз на просторе, особенно по ночам, палил и ухал, раздирая бревна сараев и житниц; визжали, раскатываясь по ухабам, на шоссейке редкие розвальни, да по утрам и вечерам слабо звенели у колодцев обледенелые ведра. Встречаясь на улице, мужики и бабы разговаривали неохотно: стужа отхватывала языки.

На гумне от старых изгородей остались одни мерзлые, в мохнатом инее, макушки кольев, точно пеньки на лесной поляне. Зайцы прокладывали мимо них тропы к сенной трухе, просыпанной из корзин хозяевами у амбаров и сараев. Труху заносило снегом, развеивало ветрами; приходилось русакам и белякам, памятуя осенние пиршества, скакать наперегонки через Гремец в капустник за кочерыжками. А там встречали саженные сугробы, и оставалось косым с голодухи последнее, верное зимой дело; глодать осинник и ольху в ручье или лезть в капканы Оси Бешеного, поставленные на заячьих лазах и манившие издали чужим духовитым клевером, добытым охотником у соседей. Косые удальцы подбирали клевер дочиста, а в капканы попадались редко. Катька уверяла, что виноваты пружины: ослабли, капканы от мороза не защелкиваются.

Ребятам мороз был сват и брат, по крайности в первые часы гуляний. Весело было оглашать мертвое белое царство криком и смехом, летая с гор на чем попало, на заднюхе, если бог не послал чего‑нибудь получше. Приятно было месить напропалую снег худыми, с широченными голенищами валенцами, утирая поминутно мокрые носы варежками и рукавицами, пока не отхватит холодище напрочь рук и ног, не намерзнет на варежку бугор склизкого льда, пока не превратятся по волшебству шапка, штаны, пальтушка в белое, громыхающее, как доспехи, железо. И тогда казалось: не добредешь до дому, ноги отваливаются, а пальцы на руках совсем пропали, будто потерял их под горой вместе с овчинной варежкой, и носа не чутко, и до ушей нельзя дотронуться — того и гляди с хрустом отломятся.

Иногда наступала оттепель, каркали на все село обрадованные вороны, снег становился сиреневым, талым, душистым, — пожалуйста, набивай им рот досыта, соси снег, как леденец, катай, не ленись, стопудовые глыбы, воздвигай из них что желательно молодецкому сердцу: крепости получше Перемышля и Брест — Литовска, баб — чудищ, домушки с лавочками, столами и печками. Снег закатывался, как холст, местами обнажалась земля, и там нежданно проглядывали на зимний свет зеленущая, живая трава, листья подорожника, золотой, не успевший доцвесть и повянуть, в круглой чашечке, чуть свернутый набок, как бы проснувшийся, осенний одуванчик — и сразу пахло весной.