Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Шубинский

После выхода в начале осени 1927 года «Собрания стихов» критика вновь обильно заговорила о Ходасевиче. Можно сказать, что это был — если говорить о внешнем признании — звездный час Ходасевича-поэта. Никогда прежде — и никогда после до 1939 года — разом не говорилось такого количества таких слов о его стихах, как в 1927–1928 годах.

Большую статью напечатала в «Возрождении» (№ 926.15 декабря) Зинаида Гиппиус, под своим обычным псевдонимом Антон Крайний:

«„Обо всем в одних стихах не скажешь“, но стихами Ходасевича если не всё, то, пожалуй, многое скажешь. Он в них, прежде всего, четок; кристаллические стихи: подобно кристаллам, сложны они и ясны; ни одна линия не отъемлема, нужны все одинаково. <…>

Отчасти благодаря своей четкости, резкости прямых линий, поэзия Ходасевича не „обворожительна“. Магия его „сурово стиснутых стихов“ — иного порядка. Обвораживают туманности и „несказанности“ Блока. Не говорю о том, плюс или минус для поэзии эта „обворожительность“. Да и Ходасевича с Блоком не сравниваю, не занимаюсь вопросом, кто из них больше „поэт“, кто меньше (какой праздный вопрос!). Я просто отмечаю, что Блок „обворожителен“, Ходасевич — нет. <…>

Ходасевич принадлежит сегодняшнему дню, Блок — вчерашнему. Трагедия Блока — не то что менее глубока: но, при всех „несказанностях“, ее „механика“ как-то проще. Сложнейшая трагедия внутреннего распада и постоянная борьба с этим распадом — воистину трагедия нашего часа»[665].

Муж Антона Крайнего также чрезвычайно лестно отозвался в эти дни о Ходасевиче:

«Бог нам послал певца Ариона в наш обуреваемый челн. Кажется, после Александра Блока никто не говорил таких вещих слов о русской революции, как Ходасевич»[666].

Рецензия, напечатанная в «Руле» за 14 декабря 1927 года, принадлежала автору молодому — В. Сирину. В 1922 году Айхенвальд показывал Ходасевичу стихи Владимира Набокова-младшего, сына героически погибшего кадета; стихи были юношеские, подражательные и Ходасевича совсем не заинтересовали. К 1927 году он, судя по письмам тому же Айхенвальду, уже не помнил, кто скрывается под псевдонимом Сирин.

Цитируя в начале своей рецензии «Бренту», Сирин прибавлял:

«Если под поэзией в стихах понимать поэтические красоты, узкое традиционное поэтичество, то проза в стихах значит совершенную свободу поэта в выборе тем, образов и слов. Дерзкая, умная, бесстыдная свобода плюс правильный (т. е. в некотором смысле несвободный) ритм и составляют особое очарование стихов Ходасевича».

Острота и оригинальность формального анализа (чего стоит хотя бы упоминание про «оптическо-аптекарско-химическо-анатомический налет» на многих стихах Ходасевича) заставили поэта примириться с демонстративным равнодушием Набокова к «человеческому содержанию» его лирики:

«Мастерство и острая неожиданность образов оказывают какое-то гипнотическое действие на читателя и, околдовывая его слух, поражая его внимание, мешают ему „переживать“ вместе с поэтом, по-человечески сочувствовать тому или другому его настроению. <…> Так, в стихотворении „Окна во двор“ (каждому окну уделено по строфе) изображается так называемая мещанская атмосфера. Однако так восхитительна стеклянная прелесть образов, что читатель просто не в состоянии проникнуться этой атмосферой, пожалеть этих убогих жителей, посетовать на их серую жизнь (и это хорошо)».

В ином случае это «эстетство» вывело бы Ходасевича из себя. Но рецензия Сирина ему понравилась, и он даже собирался написать неизвестному критику письмо[667]. Наконец, в книге XXXIV «Современных записок» (февраль 1928 года) появилась статья Владимира Вейдле «Поэзия Ходасевича», которую мы уже цитировали. Вскоре она вышла отдельным изданием, тиражом 100 экземпляров (ныне эта брошюра — библиографическая редкость).

Как и Гиппиус, Вейдле сравнивает Ходасевича с крупнейшим и любимейшим лириком предыдущей эпохи: «Чем сделались для нас в свое время стихи Блока… стали или должны были стать с тех пор стихи Ходасевича»[668]. Но статья его — не просто набор комплиментов. Критик высказывает много важного о поэтике Ходасевича, во многом не соглашаясь с Андреем Белым, который давно жил в другом мире, среди других реалий и впечатлений, и не догадывался о полемике, которая ведется с его давними статьями в эмигрантских журналах. Белый связывает генезис Ходасевича преимущественно с Баратынским. Вейдле уточняет:

«Белый подчеркнул, что Ходасевич и Баратынский оба изображают мир не красками — светотенью, но он проглядел противоположность в этом сходстве, более глубокую, чем оно само, не заметив, что Баратынский поступает так потому, что воспринимает мир умозрительно, отвлеченно, Ходасевич потому, что видит его конкретным, но буднично-бескрасочным. В том же направлении излюбленные обоими поэтами отрицательные эпитеты (слова, начинающиеся с не-, без-, полу) имеют у них, чего не отметил Белый, совершенно разный смысл: у Баратынского метафизический, у Ходасевича эмоциональный»[669].

Вейдле кажется, что если по внешним чертам поэтики Ходасевич близок к Баратынскому, то в ее основах он ближе к Пушкину. Следует знаменитая чеканная формула: «Как Ходасевич связан с Пушкиным, так он не связан ни с каким другим русским поэтом, и так не связан с Пушкиным никакой другой русский поэт». Пушкинское у Ходасевича — «строгая боязнь преувеличений… ненависть к украшенности чувства, к неоправданной торжественности тона». К Пушкину восходит мелодика и склад его стиха. Но в своем мироощущении Ходасевич Пушкину глубоко чужд:

«Тема раздвоенности, просвечиванья там сквозь здесь, второго я, того, что смотрит со стороны на первое, тема души, обходящейся без мира, и мира, не населенного душой, тема, которая для Пушкина была бы не только неприемлема, но, что еще важнее, непонятна. <…> Существование пушкинских стихов предполагает космос, мир устроенный, прекрасный, нерушимый, тот самый мир, который, словно бумажную оболочку, подернутую бессмысленной синевой, Ходасевичу надо прорвать, чтобы стала возможна его поэзия»[670].

И вот этими «содержательными» сторонами поэзия Ходасевича ближе уже не к Пушкину, а к Тютчеву.

Статья Вейдле вызвала широкий резонанс в литературных кругах эмиграции. Терапиано она вдохновила на написанное несколькими годами позже почтительно-ироническое стихотворение «Арион русской эмиграции»:

Все, что хиреет, что хромает.Что, вечной скукою кривясь,Чорт подымает и ломаетИ вновь выбрасывает в грязь,

Я желчной губкой собираюВ науку будущим векам.Смотрю в окно — и презираю:Презрен весь мир, презрен я сам.

Словами, мудрый теоретик,Я взвесил вечности объем.Работа трех чужих поэтикЗвенит на поясе моем.

И пусть не звучен я, не светел,Пусть я не щедр и сух и мал —Я Пушкину в веках ответил.Как Вейдле некогда сказал[671].

Было бы странно, если бы громкие похвалы Гиппиус, Вейдле и других не вызвали в русской эмигрантской среде и неприязненной, раздраженной реакции. У Ходасевича были не только друзья.