ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

И люди шли, хотя многим не было суждено добраться до места назначения. Быстрое продвижение немцев нервировало чекистов, а когда они нервничали, они начинали стрелять. 2 июля на восток пешим порядком двинулись 954 заключенных из тюрьмы в Черткове на Западной Украине. По пути возглавлявший этап сотрудник НКВД, согласно обнаруженной в архиве докладной записке, приказал расстрелять “123 заключенных – членов ОУН” якобы “при попытке восстать и бежать”. После более чем двух недель ходьбы, когда наступающие немцы находились на расстоянии 20–30 километров, он приказал расстрелять почти всех остальных[1499].

Тем, кто избежал расстрела, иной раз приходилось немногим лучше. Наседкин писал: “Аппараты ГУЛАГа в тыловых районах были мобилизованы на обеспечение проходивших эшелонов и этапов заключенных медико-санитарным обслуживанием и питанием”[1500]. А вот как описывает эвакуацию из кировоградской тюрьмы М. Штейнберг, политическая заключенная, арестованная в 1941 году по второму разу:

Все было ослепительно залито солнцем. В полдень оно стало невыносимым. Ведь это Украина, август месяц. Было примерно 35 градусов жары. Шло огромное количество людей, и над этой толпой стояло марево пыли, марево. Дышать было не просто нечем, дышать было невозможно. <…> В руках у каждого был узел. Несла и я свой. Взяла с собой даже телогрейку. Без телогрейки очень трудно прожить заключенному. Это и подушка, и подстилка, и укрытие – все. Ведь в подавляющем большинстве тюрем нет ни коек, ни матрацев, ни белья.

Но когда мы по этой жаре прошли 30 километров, я свой узел тихонько положила на обочину. Ничего себе не оставила, ни ниточки. Поняла, что мне уже ничего не донести. Так же поступило огромное большинство женщин. Но те, кто не бросил свои узлы после первых 30 км, бросили их после 130 км. До места никто ничего не донес. Когда прошли еще 20 км, я сняла туфли и бросила их. <…>

…После Аджамки я 30 километров тянула за собой мою сокамерницу Соколовскую. Это была старая женщина, лет под семьдесят, совершенно седая <…> Ей было очень трудно идти. Она цеплялась за меня и все говорила про свою 15-летнюю внучку, с которой жила. Последним страхом в жизни Соколовской был страх, что эту внучку тоже возьмут. Мне было тяжело тащить ее за собой, и я сама стала падать. Она говорит: “Ну, отдохни немного, я пойду одна”. И тут же отстала на два метра. Мы шли последними. Когда я почувствовала, что она отстала, я обернулась, хотела взять ее – и увидела, как ее убили. Ее закололи штыком. Со спины. Она не видела. Но, видно, хорошо закололи. Она даже не шелохнулась. После я думала, что она умерла более легкой смертью, чем все остальные. Она не видела этого штыка. Она не успела испугаться[1501].

В общей сложности органы НКВД эвакуировали 750 000 человек из 27 лагерей и 210 колоний[1502]. Еще 140 000 были эвакуированы из 272 тюрем и отправлены в другие тюрьмы на востоке страны[1503]. Многие из этих людей – сколько, мы не знаем – не добрались до места назначения.

Глава 20

«Чужие»

Ивы всюду ивы…В инее как ты красива, алма-атинская ива.Но если тебя забуду, сухая ива с улицы Розбрат,Рука моя пусть отсохнет!Горы всюду горы…Тянь-Шань предо мною плывет лиловый –Пена из света, камень из красок, блекнет и тает –но если тебя забуду, вершина Татр далеких,Белый Поток, где с сыном о плаваньях мы мечтали,а нас провожал улыбкой наш добрый домашний ангел, –Пусть превращусь я в тянь-шаньский камень!<…>Если Тебя я забуду…Если я Вас забуду…

Спервых дней ГУЛАГа в его лагерях всегда содержалось немалое число иностранцев. Большей частью это были западные коммунисты и коминтерновцы, но иной раз там оказывались и англичанки и француженки, вышедшие замуж за советских граждан, и оказавшиеся в СССР коммерсанты. К ним относились как к диковинкам, как к редким птицам – и все же коммунистическое прошлое и опыт советской жизни помогали им освоиться в лагерях. Лев Разгон писал:

Все они были своими, потому что они или родились и выросли здесь, или же приехали и жили в нашей стране по своей собственной воле. Даже в том случае, когда они очень плохо говорили по-русски, а то и вовсе не говорили, – они были своими. И в лагерном котле они очень быстро растворялись и переставали казаться чужеродными. Те из них, кто выжил в первые год-два лагерной жизни, выделялись среди нас, “своих”, разве что плохим языком[1505].

Совсем иначе обстояло дело с иностранцами, которых посылали в ГУЛАГ начиная с 1939 года. На вновь присоединенных территориях многонациональной Восточной Польши, Бессарабии и прибалтийских стран органы НКВД в больших количествах выхватывали из буржуазной или крестьянской среды поляков, латышей, литовцев, эстонцев, украинцев, белорусов, молдаван и отправляли их в лагеря или ссылку. Противопоставляя их “своим” иностранцам, Разгон называет их “чужими”. Это были “люди другой страны, другой национальности, которых занесла к нам непонятная им, чужая и враждебная сила истории”. Их мгновенно можно было узнать по внешнему виду. “Об их прибытии в Устьвымлаг, еще до появления их на Первом лагпункте, сигнализировало появление у блатных экзотической одежды: молдаванских мохнатых высоких шапок и цветных кушаков, буковинских расшитых меховых безрукавок, модных пиджаков в талию с высоко поднятыми плечами”[1506].

Аресты на оккупированных территориях начались сразу же после советского вторжения в Восточную Польшу в сентябре 1939‑го и продолжились после вторжений в Румынию и Прибалтику. Целями НКВД были безопасность (предотвращение восстаний и возникновения “пятой колонны”) и советизация. Поэтому в первую очередь забирали тех, кого считали потенциальными оппонентами советского режима. В их число попали не только люди, работавшие в польских органах власти, но и торговцы и бизнесмены, поэты и писатели, зажиточные крестьяне – словом, те, чей арест в наибольшей мере мог способствовать психологическому подавлению населения Восточной Польши[1507]. Хватали также беженцев из оккупированной немцами Западной Польши, среди которых были тысячи евреев, спасавшихся от Гитлера.

Позднее критерии для ареста стали более точными (в той мере, в какой могли быть точными критерии для ареста в СССР). В “Директиве о выселении социально-чуждого элемента из республик Прибалтики, Западной Украины, Западной Белоруссии и Молдавии”, датированной маем 1941 года, говорилось, что выселению подлежат “активные члены к/р организаций” (то есть политических партий) и члены их семей; бывшие жандармы, охранники, полицейские и тюремщики; бывшие крупные помещики, торговцы, фабриканты; бывшие офицеры, “в отношении которых имелись компрматериалы”; члены семей всех вышеперечисленных; репатрианты из Германии; “беженцы из бывшей Польши, отказавшиеся принять советское гражданство”; и наконец, уголовный элемент и проститутки[1508].