Нечистая сила - Валентин Пикуль

Закрутилась машина полицейского сыска, и Макаров удивился, когда узнал, что акции «Нового Времени» – в руках Рубинштейна. Подпольные связи сионистов уводили очень далеко – вплоть до Берлина… Вскормленный с острия юридического копья, пеленутый в протоколы полицейских дознаний, Макаров ткнул в букву закона:

– Вот! Немедленно арестовать Рубинштейна с братьями, взять под стражу его агента, журналиста Лазаря Стембо из «Биржевых Ведомостей», который служит секретарем в германофильском салоне графини Клейнмихель, урожденной графини Келлер…

«Это дело вызвало внимание всей России, – писал Аарон Симанович. – Все евреи были очень встревожены. Еврейство устраивало беспрерывные совещания, на которых говорилось о преследованиях евреев… Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным». Первым делом Симанович подцепил под локоток жену Рубинштейна и привел ее на Гороховую, где миллионерша горько рыдала, расписывая все ужасы гонений на ее бедного мужа… Она говорила:

– Страшный антисемитизм! Такого не было и при Столыпине.

– Едем! – крикнул Распутин, хватая шапку.

Царица приняла их в лазарете, еще ничего не зная. А когда узнала, что Рубинштейн арестован, у нее перекосило рот. Военная комиссия генерала Батюшина взяла дело Рубинштейна в свои руки, контрразведка Генштаба могла вытряхнуть из банкира всю душу, и тогда откроется, как она, императрица, переводила через Митьку капиталы во враждебную Германию… Запахло изменой и судами!

– Я еду в Ставку, – сказала она жене Рубинштейна. – Обещаю вам сделать все, чтобы пресечь антисемитские злодейства…

А Макаров и Батюшин уже докопались, что Рубинштейн через банки нейтральных государств выплачивал деньги кредиторам, состоявшим в германском подданстве. Он очень ловко спекулировал хлебом на Волге, искусственно создавая голод в больших городах России, он играл на международной бирже на понижение курса русских ценных бумаг, он продавал – через Персию – русские продукты в Германию, он закупал продукты в нейтральных странах и кормил ими немецкую армию… Лязгнули запоры камеры – Митька Рубинштейн встал, когда увидел входившего к нему министра юстиции.

– Александр Александрович, – сказал он Макарову, – я же ведь директор «Русско-Французского банка», и Россия просто не сможет воевать без меня… Я – тончайший нерв этой войны.

– Вы… грыжа, которую надо вырезать.

– Но в Царском Селе широко известна моя благотворительная деятельность на пользу солдатских сироток. Наконец…

– Наконец, – перебил его Макаров, – сидеть в столице вы не будете. Я запираю вас в псковской каторжной тюрьме!

Макаров, сам того не ведая, нанес по распутинской банде такой удар, от которого трещали кости у самой императрицы. Она приехала в Могилев возбужденная; вот ее подлинные слова: «Конечно, у Митьки были некрасивые денежные дела, но… у кого их нету? Будет лучше, Ники, если ты сошлешь Рубинштейна в Сибирь, но потихоньку, чтобы не оставлять его в столице для раздражения евреев… А знаешь, кто его посадил? Это же так легко догадаться – Гучков (!), которого я так страстно желала бы повесить…»

Дался ж ей этот Гучков, которого она видела не сидящим, не лежащим, а непременно повешенным. Как же ей, хозяйке земли Русской, освободить Сухомлинова и Рубинштейна? Распутин сказал:

– Чепуха! Сменим Макарова – поставим Добровольского… А что? Выкручиваться как-то ведь надо. Юстицка – это юстицка…

Сазонов отдыхал в Финляндии, когда Палеолог навестил министерство иностранных дел; посла принял товарищ министра Нератов, человек недалекий и крайне осторожный. Тем более было странно слышать от этого сдержанного чиновника несдержанное признание:

– Кажется, мы потеряем Сазонова…

Был зван на помощь и английский посол Бьюкенен.

– Я и Палеолог, – сказал он, – что могли бы сделать мы лично, дабы предупредить отставку Сазонова?

– Вы ничего не сделаете, – отвечал им Нератов, – ибо одно лицо, близкое к верхам, информировало меня о том, что проект указа об отставке Сергея Дмитриевича уже заготовлен.

– Какова же причина будет указана?

– Кажется, мигрень и… бессонница Сазонова.

Дипломатический мир Антанты пребывал в тревоге, которую легко объяснить. Сазонов был вроде сиделки при родах войны, Сазонову же предстояло, казалось бы, устранить ее грязный послед…

Нератов предупредил послов:

– На место Сазонова готовится… Штюрмер!

«Ах, грядущий день неведом!» —Мыслит, сумрачен и строг,Светских дам кормя обедом,Господин Палеолог.«Здесь случилось очень быстроМного странных перемен» —Так про нового министраПишет в Лондон Брюкенен.

Штюрмер встретил Палеолога на улице, восклицая:

– Никакой пощады злейшему врагу человечества! Никакой милости Германии! Моя горячо любимая, моя православная Русь вся, как один человек, грудью встает на борьбу с вандализмом кайзера…

Фразеология вредна. А патриотизм, как и юношеская любовь – чувство крайне стыдливое. О любви не кричат на улицах.

13. «Про то попка ведает…»

Когда портфель с иностранными делами оказался в руках Штюрмера, германская пресса взвыла от восторга – царизм помахал Берлину белым флагом. Но кого угодно, а Штюрмера Антанта переварить не могла. С берегов Невы радиостанция «Новая Голландия» пронизывала эфир импульсами срочных депеш, которые подхватывала антенна Эйфелевой башни в Париже. Под страшным напряжением политики гудел электрокабель, брошенный англичанами в древние илы океанских грунтов – от барачного поселка Романов-на-Мурмане (будущий Мурманск) до респектабельного Лондона…

Сазонов воспринял отставку спокойно. Бьюкенен отправил в здание у Певческого моста письмо – угрожающее:

«Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной. Гражданскому населению надоела административная система, которая в столь богатой естественными ресурсами стране, как Россия, сделала затруднительным для населения… добывание многих предметов первой необходимости даже по голодным ценам».

Летом 1916 года на полях России вызревал неслыханный урожай, какой бывает один раз в столетие. Этот урожай соберут весь – до зернышка! Бабы, мальчишки и старики. Но вот куда он денется – черт его знает… Костлявые пальцы голода уже примеривались удушать детей в младенческих колыбелях.

Осознав мощное закулисное влияние Распутина на министерскую чехарду, англичане, верные своей практике, подсадили к нему шпиона. Это была изящная леди Карруп, прибывшая в русскую столицу с мольбертом и кистями, имея задание от Интеллидженс сервис написать с Гришки портрет. Всегда падкий на любую славу, Распутин охотно позировал, а леди, орудуя кистью, занималась «промыванием» Гришкиных мозгов. Слово за слово – и политическое кредо Распутина прояснилось. Он обогатил сознание леди известием, что все русские министры – жулье страшное, что царь – из-за угла пыльным мешком трахнутый, что «царица – баба с гвоздем», а России надобно выйти из войны и устраивать внутренние проблемы.

– Чтобы народец не закочевряжился! – сказал Гришка.

Леди Карруп не мечтала о славе Виже-Лебрен или Анжелики Кауфман – портрет писался ею сознательно долго – до тех пор, пока Распутин не выбросил художницу на лестницу со словами: «Я вижу, стерва, чего ты хочешь! Да посмотри на рыло свое – кожа да кости…» Портрет остался неокончен, и заодно с бюстом Распутина работы Наума Аронсона он дополнил небогатую иконографию Григория Ефимовича. Но это все может скорее заинтересовать искусствоведов, а мы пишем роман политический…

Мунька Головина с папиросой в зубах исполнила для Гришки мещанский романс, аккомпанируя себе на раздрызганном рояле:

Одинок стоит домик-крошечка,Он на всех глядит в три окошечка,На одном из них – занавесочка,А за ней висит с птичкой клеточка,Чья-то ручка там держит леечку,Знать, водой поит канареечку.Много раз сулил мне блаженство ты,Но как рок сулил – не сбылись мечты…

– Тары-бары-растабары, – сказал Распутин. – Что делать со Штюрмером, ядри его лапоть, ума не приложу. Избаловался. С бантика сорвался. Козелком решил прыгать… без меня травку щиплет!

– Господи, – вздохнула Мунька, – так сбрось его.

С отчетливым стуком хлопнула крышка рояля.

– Протопопова надо скорей вздымать, – решил Гришка. – Правда, мозги у него крутятся, ажно страшно бывает. Но я его, сукина сыночка, так взнуздаю, что он света божьего не взвидит…

Были первые числа августа. Расстановка имперских сил не радовала распутинского сердца. Штюрмер – премьер и «наружный». Макаров правит в юстиции, на место «унутреннего» посадили дядю Хвостова, смещенного с юстиции, а генерал Алексеев (чтоб он костью подавился!) иконку от Распутина поцеловал, но никаких серьезных выводов для себя не сделал… Так дальше дело не пойдет.