Цицерон - Татьяна Бобровникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Цицерон заговорил.
«— Необычное, неслыханное прежде обвинение возбудил Квинт Туберон, — так начал оратор. — …Перед тобой, Туберон, подсудимый, который не отрицает своей вины… но вина его в одном: он был на той стороне, на которой был и ты».
И я сам, продолжал оратор, был на стороне побежденных и встал под знамена Помпея совершенно добровольно и сознательно. И все-таки все мы живы и благополучны. Почему? Потому что Цезарь не хотел следовать примеру Суллы, не хотел затопить Италию кровью. Он решил проявить к врагам милосердие. И тут оратор заговорил об этом прекрасном чувстве, самом прекрасном из всего, чем наделен теперь Цезарь. Какое счастье, что он слушался голоса сердца, а не злых советчиков. «Сколько нашлось бы среди победителей людей, которые бы толкали тебя на жестокости, раз такой человек нашелся даже среди побежденных». Дурно, что Туберон напал на бывшего товарища. Но есть нечто еще худшее — он ополчился против самого милосердия. Он задумал отвратить Цезаря от пути сострадания. Тут оратор обернулся к обвинителю.
— Ты мог бы сказать: «Берегись, Цезарь, не верь им; Ли-гарий был в Африке и поднял против тебя оружие». Но что говоришь ты теперь? «Берегись. Не будь милосерд». Это не слова человека. Это не слова, которые должен слышать человек! (Lig. 7–2; 15–16).
Туберон назвал Лигария преступником.
— Ты называешь это преступлением, Туберон? Как? Доселе это имя не применяли к делу побежденных. Одни называли это ошибкой, другие — следствием страха… Но преступлением, кроме тебя, не назвал никто. Если мы пожелаем найти настоящее имя для нашей беды, я бы сказал, что то было несчастье, посланное роком, оно обрушилось на нас и помутило слабый человеческий разум. Что же дивиться, что Божья воля оказалась сильнее человеческого рассудка. Так пусть нам дозволено будет называться несчастными… Я говорю не о нас, я говорю о тех, убитых… Да не коснется обвинение в преступлении… мертвого Гнея Помпея, да не коснется других (Lig., 17–18).
Тут он снова обратился к Цезарю.
— Никогда люди не бывают ближе к богам, чем когда спасают других. Самое завидное в твоей судьбе, что ты можешь, а самое прекрасное в твоем характере, что ты хочешь спасти как можно больше людей (Lig., 38).
Когда Цицерон поднялся, Цезарь принял нарочито равнодушный вид, отвернулся и стал листать какую-то книгу. И вот Цицерон, как всегда запинаясь и дрожа от волнения, заговорил. Но постепенно голос его окреп. «Речь его текла все дальше, на редкость прекрасная, поражающая силою страсти и разнообразием ее оттенков. И Цезарь, часто меняясь в лице, выдал противоречивые чувства, которые им завладели, а под конец… вздрогнул всем телом и в совершенном расстройстве выронил из рук записи» (Plut. Cic., 39).
Лигарий был оправдан.
* * *На этом самом месте, тридцать пять лет тому назад, при диктаторе Сулле, Цицерон, тогда никому не известный юноша, единственный из римлян осмелился защищать несчастного от клевретов диктатора. Он говорил тогда о милосердии и сострадании.
— Остается, судьи, одна надежда — на вашу… доброту и милосердие. Если она осталась в вас, то мы и теперь еще можем надеяться на спасение; но если жажда крови, обуявшая в последнее время граждан, успела ожесточить, озлобить… и ваши сердца — тогда для нас все погибло… Лучше жить среди зверей, чем среди людей, столь недоступных чувству сострадания! Неужели вы остались живы, неужели вас избрали в судьи для того, чтобы вы осуждали тех, кто спасся… от убийц!.. Римский народ, некогда известный своим крайним снисхождением к врагам, страждет в настоящее время жестокостью по отношению к гражданам. Положите же конец распространению ее в государстве, судьи, вылечите от нее общество: она опасна не только потому, что истребила самым ужасным образом множество граждан, но и потому, что постоянными картинами убийств сделала глухими к голосу сострадания самых добрых людей; видя и слыша ежечасно одни только ужасы, даже самые кроткие из нас, под впечатлением постоянно повторяющихся кровавых зрелищ, совершенно окаменевают сердцем (Rose. Атег., 12; 150–154).
Сейчас, при диктаторе Цезаре, Цицерон, всемирно известный оратор, единственный из римлян осмелился защитить несчастного от клевретов диктатора. И он снова говорил о милосердии и сострадании. То была его первая судебная речь, эта — последняя. Круг замкнулся. Он вернулся к тому, с чего начал и о чем говорил всю жизнь — о милости к падшим. Когда ему удалось уговорить Цезаря простить своего врага, он сказал ему, что все его величайшие триумфы ничто перед этим — ведь он протянул руку поверженному врагу (Marceli, 7–8). А другу написал, что был так счастлив, что на мгновение ему показалось, что воскресла Республика (Fam., IV, 4).
«Речь в защиту Лигария» была событием. Ее читали, обсуждали, переписывали друг у друга. И неудивительно. Впервые за эти темные годы нашелся человек, который заговорил о милосердии и восславил мертвых.
Между тем судьба готовила Цицерону удар, самый страшный из всех, которые он получал в жизни.
ТуллияЦицерон пишет одному приятелю, что его домашние дела в таком же скверном положении, как дела Республики (Fam., IV, 14, 3). Он тоже был подобен потерпевшему кораблекрушение, выброшенному на пустынный берег.
Прежде всего выяснилось, что он разорен. В начале войны он отдал чуть ли не все свои наличные деньги Помпею для защиты Республики и они погибли вместе с Республикой (Fam., V, 20, 9; Att., VII, 8, 5). Судебная практика Цицерона кончилась, а вместе с нею кончились и все средства к существованию. Теперь оратор был весь в долгах. Хуже всего было то, что ни он, ни его семейство никак не могли осознать случившегося и продолжали, как прежде, жить на широкую ногу. Сын Цицерона, теперь уже взрослый юноша, собирался, по настоянию отца, ехать в Афины учиться. Среди тамошних студентов были сыновья первых людей Рима, и Марк рассчитывал провести время весело и поразить всех блеском и великолепием. Когда же он попросил у отца денег, Цицерон, вместо того чтобы объяснить сыну положение дел, обещал, что тот будет получать содержание не меньше, чем дети римских аристократов!
Был, впрочем, один человек в семье, который разом оценил ситуацию. Теренция не потерялась и принялась срочно вывозить из дома мебель, посуду и другие ценные вещи, а деньги переводила на свое имя. Цицерон был поражен, узнав о действиях своей предприимчивой супруги. Начались ссоры. А в начале 46 года или в самом конце 47-го по Риму разлетелась диковинная весть — Цицерон и Теренция разошлись! Развод этот надолго дал пищу для городских сплетников. Да и в самом деле это было удивительное событие. Правда, у Цицерона с женой давно не было ничего общего. Правда, Теренция не раз уже предавала мужа в трудную минуту. Но как-никак они прожили больше тридцати лет и Цицерону было уже шестьдесят. Быть может, последнее предательство жены переполнило чашу терпения Цицерона? Быть может, его возмутило бездушное отношение Теренции к Туллии?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});