Том 68. Чехов - Наталья Александровна Роскина

Мысль Воровского об идейпо-художественной общности Чехова и Куприна мо­жет быть конкретизирована при сопоставлении проблематики их произведений.

Одной из важных тем позднего творчества Чехова была тема духовного «прозре­ния» среднего человека, который, задумавшись над противоречиями жизни, осо­знает существующий порядок вещей как несправедливый, бесчеловечный. Чехову был дорог образ демократического интеллигента, становящегося судьей паразитического, пошлого, давящего личность буржуазно-мещанского уклада.

В герое «Поединка» есть черты чеховских правдоискателей. Судьба Ромашова, томящегося в окружении таких же Федотиков и Соленых, страдающего от пошлости и бессмыслицы жизни, аналогична положению чеховского Вершинина. Родствен чеховскому и подход Куприна к своему герою. Это то «насмешливо-сострадательное» отношение (Боровский), совмещающее симпатию с иронией, которое окрашивает образы Вершинина или Пети Трофимова, близких автору своей человечностью, ве­рой в будущую «полную, умную и смелую жизнь», но смешных и жалких своей пассив­ностью, неуменьем перейти от прекраснодушных мечтаний к делу.

Характер драматического конфликта в «Поединке», где герой сталкивается с реак­ционными силами своей же социальной группы, где миру несправедливости противо-

поставлен не борец, а слабый мечтатель, сходен с обычным конфликтом чехов­ских повестей. Такой конфликт, равно как и мотив «прозрения» среднего человека, были более типичны во времена Чехова, чем в 1905 г. Но созданный в условиях революционной ситуации «Поединок» впитал в себя черты общенародного протеста против царизма. Обличение купринским правдоискателем реакционной воен­ной касты переросло в политически острое выступление против всего самодержавно- бюрократического порядка.

Как и в повестях Чехова, в «Поединке» важной художественной задачей явилось изображение эволюции сознания героя, вступившего в столкновение со средой. Если предметом психологического анализа Толстого являлся, как правило, духовный и ду­шевный мир представителя «верхов», который «выламывается» из рамок своей социаль­ной группы (Нехлюдов, Левин, отец Сергий, Безухов), то Чехов (а за ним и Куприн) распространили приемы анализа «ломающейся», меняющейся психики на внутренний мир простого человека. Ромашов, мелкий городской интеллигент в мундире подпору­чика захолустного полка, человек рядовых способностей, средних интеллектуальных данных близок именно чеховским персонажам 17.

Внутренние монологи «прозревшего» героя, отрицающего уродливую действи­тельность, задумавшегося о смысле жизни и назначении человека, в произведениях Чехова и Куприна близки не только по содержанию, но и по эмоциональной окраске, синтаксической структуре, ритмическому строю. Гуров в «Даме с собачкой», который все чаще размышляет «о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве», постепенно осознает, что его окружает непроходимая трясина обывательщины: «Ка­кие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незамет­ные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном (...) какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха,и уйти и бежать нель­зя, точно сидишь в сумасшедшем доме, или в арестантских ротах!» (IX, 366).

Ромашов, который проникается отвращением к жизни «однообразной, как забор, и серой, как солдатское сукно», думает о ней с той же тоскливой ненавистью: «Что за жизнь! Что-то тесное, серое и грязное... Эта развратная и ненужная связь, пьян­ство, тоска, убийственное однообразие службы, и хоть бы одно живое слово, хоть бы один момент чистой радости. Книги, музыка, наука — где все это?» «Сегодня напьемся пьяные, завтра в роту —■ раз, два, левой, правой,— вечером опять будем пить, а после­завтра опять в роту. Неужели вся жизнь в этом? Нет, вы подумайте только —вся, вся жизнь!» (Соч., т. III, стр. 402, 404).

Этот пробивающийся сквозь повествование «трепещущий лиризм», который «выли­вается (...) именно в вопросе о шсмысле и цели жизни'» (Е.Аничков. Литературные образы и мнения. СПб., 1904, стр.92), сообщает прозе Куприна чеховское звучание.

Влияние Чехова наиболее ощутимо у Куприна в первой половине девятисотых годов. Между «Ночной сменой» и «Поединком» пролегает пласт рассмотренных выше произведений, в которых критика действительности и положительный идеал выра­жались в формах, родственных чеховским.

Революция 1905 года обозначила новый этап в творчестве Куприна. События освободительной борьбы настраивали писателя на героический лад, общение с Горь­ким усиливало «смелое и буйное» в его картинах. В 1905—1906 гг. Куприн не только выдвигает требование созвучного новой действительности революционного, романти­чески приподнятого искусства, выражающего «радость борьбы» (притча «Искусство», 1906), но и сам пытается осуществить эти новые эстетические задачи («Тост», «Сны», «Демир-кая»). Восторгаясь горьковской поэмой «Человек», Куприн склонен в этот период ограничивать значение художественной системы Чехова: «...драгоценная пре­лесть чеховской поэзии представляется нам далекой, бесконечно милой сказкой. И теперь, когда наступает время великих, грубых, дерзновенных слов, жгущих, как искры, высеченные из кремня, благоуханный, тонкий, солнечный язык чеховской речи кажется нам волшебной музыкой, слышанной во сне» (А. Куприн. Памяти Чехова.— «Наша жизнь», 1905, № 140, от 2 июля).

О своем отталкивании от «чеховской» тематики заявлял Куприн и позднее, в пору работы над неосуществившимся замыслом романтической драмы о короле из народа.

«Меня влечет к героическим сюжетам. Нужно писать не о том, как люди обнищали духом и опошлели, а о торжестве человека, о силе и власти его» («У А. И. Куприна».— «Биржевые ведомости», веч. вып., 1913, № 13764, от 21 сентября).

И хотя идеал героического искусства и нового человека не смог быть воплощен Куприным, оставшимся в эпоху пролетарской борьбы на общедемократических пози­циях, эти искания оплодотворили дальнейшее творчество художника. Восторг перед мужеством простого человека в его сопротивлении силам реакции («Гамбринус»), в его бесстрашном поединке с природой («Листригоны»), восхищение его благородством и красотой души («Гранатовый браслет») сообщили новые тона купринской палитре. «

Взволнованный авторский лиризм, стремящийся не к «подводному», а к открытому выражению, бурно прорывающий повествовательную ткань, яркая эмоциональность, патетика чувств, сочетаясь с трезвой, документально точной, конкретной реалистиче­ской бытописью, определяли своеобразие художественной манеры Куприна, ее отличия от чеховской.

Показателен в этом отношении рассказ «Река жизци» (1906). В. В. Воровский нахо­дил в нем чеховские краски. «Безвольный, дряблый русский интеллигентнарисован здесь в чисто чеховских тонах»,— писал он, характеризуя образ студента (В. В. Во­ровский. Цит. изд., стр. 282). Действительно, в этом рассказе затронута тема, в свое время глубоко волновавшая Чехова: молодой человек, выросший в мещанской среде в пору реакции восьмидесятых годов, воспитанный в духе чинопочитания, под­халимства, приспособленчества, пытается вырваться из этого мира. Вместе с тем, тот путь, о котором рассказал Чехов в знаменитом письме к Суворину, оказался не под силу купринскому герою, не сумевшему«выдавитьизсебяпо капле раба» и связать свою жизнь с передовыми общественными силами. Конец студента, который совершает по­литическое предательство, Куприн изображает как следствие «оподления души», отравленной «моральной заразой» мещанства. Судьба самоубийцы-студента, сына при­живалки, остро ненавидящего обывательское окружение, отчасти напоминает историю гимназиста из рассказа Чехова «Володя». По-чеховски заостренно изображены в «Реке жизни» и персонажи фона, обитатели номеров «Сербия» во главе с хозяйкой и