Музей заброшенных секретов - Оксана Забужко

Да уж…

И ему тоже когда-нибудь прорвет. Весь тот бумажный домик, что он с таким трудом слепил вокруг своего ребенка. Вот ведь уже понемногу начало протекать — то теща проговорилась, то еще какие-то угрозы: чем дальше ребенок из дома в мир, тем больше рисков. Поэтому он так и боится…

Сколько мудрости. Сколько сочувствия. И где такое продают?

А что? Ты не согласен?

Нет, все-таки я шизею от вас, женщин… Сидит себе, философствует, и ухом не ведет!..

Это все потому, что ты меня прикрыл. Можно сказать, отважно заслонил собственным телом. Принял на себя энергетический удар. Или как тут правильно сказать — информационный?

Подлизывайся-подлизывайся…

Я не подлизываюсь, а режу тебе правду-матку в глаза. Ты — мой герой. Рыцарь и защитник. Чип и Дэйл. Ниндзя-черепашка.

Ох и вредная же ты девчонка!..

Зато мудрая! Сам же только что сказал…

Знаешь, у меня даже голова разболелась… Еще там, на Днепре.

Бедняжка. Возьми темпалгин.

Ничего, сейчас чайку горячего — и в люлю… Фух! Ну и день, твою мать… А ты вообще какая-то спокойная последнее время. Ведешь себя как-то отстраненно…

Пофигисткой, видно, понемногу становлюсь. А что делать?

Нет, серьезно. Я еще тогда заметил, когда ты от Вадима приехала, и я тебе про Юлечку рассказывал. Как-то ты не так близко к сердцу все стала принимать — не так, как раньше тебя колотило…

Это плохо — что не так близко?

Слушай, малыш. А может, ты тоже беременная?

……………………………………………………Ой!..

И чего тут ойкать? Что тут такого страшного?

Диктофон!

Что диктофон?

Только что увидела… Я его, оказывается, включенным оставила — после того как стерла… Или — не заблокировала, и он в сумочке сам включился?..

И что, все это время записывал?..

Ну так включен же, смотри! И сейчас пишет…

Ни фига се…

Щелк.

Дарина сидит на краю ванны, сжимая пальцами тест-полоску — осторожно, словно уникальное насекомое, бескрылую стрекозу с хрупким голубым фюзеляжиком. Сидит и смотрит, не в состоянии отвести глаз: полоска кажется ей живой. Вот-вот шевельнется. Или еще как-нибудь себя проявит, вовсе неожиданным образом. Тем более, если верить инструкции, через десять минут все может исчезнуть. Но то, что она сейчас видит, никакому сомнению не подлежит: она правда это видит.

Это реально. Это есть.

Две черточки. Две кроваво-красные поперечные черточки, аккурат посередине. Как два крошечных ровненьких капиллярчика, что сразу набрякли и запульсировали, сами собой.

Точность: свыше 99 %.

Это случилось. И это не отменяется. Можно закрыть глаза, можно выкинуть тестер, никому не признаваться и какое-то время (какое?) делать вид, что этого не было, привиделось, ошибка, обман зрения, внезапный приступ астигматизма, в глазах двоилось. Никто больше не видел, никто не может засвидетельствовать, что черточек было две…

Но их две.

И это уже необратимо. Вне зависимости от того, видел кто-то, или нет. Это просто — есть.

Это уже не отыграть назад. Не стереть с компьютера, не перевести часы на час «перед-тем», не сказать в темноту, где не видно ни режиссера, ни операторов: извините, ошибка, с этого вот места пишем заново, да-да, вот с этого…

Есть.

Ну, здравствуй, думает она — словно единым выдохом всего существа разом.

И тут же пугается.

Кто ты?

Где-то там, во мне, внутри, в невидимом закоулке, в самовольно-деятельном бурлении горячих клеток (а они действительно горячие? Какая там температура, давление, влажность воздуха, достаточно ли там вообще воздуха?..). Еще никто, еще не-существование. Еще никакой аппаратурой тебя не разглядеть. Но ты уже есть, ты уже там. Тут.

Словно в обратный конец телескопа — головокружительный полет, длиннющий, винтом закрученный тоннель с золотым пятнышком света в перспективе, и оттуда навстречу — подвижная черная точка. Силуэт на расстоянии еще не различить, но это вопрос времени: приближение неотвратимо, скорость известна.

Две красные поперечные черточки на тоненьком пояске тест-полоски. Первый портрет будущего человека.

Ее ребенка.

«Непраздная» — всплывает в памяти когда-то, тысячу лет назад услышанное детским ухом слово. Так уже не говорят — «непраздная», кто это так говорил, бабушка Татьяна?..

И сразу же следующим кадром, обжигающе ярким, словно только что из реставрационной мастерской (и где оно все таится, в каких запасниках?): маленькая Дарочка, по-бабушкиному — Одарка (а ей не нравилось, она сердилась на бабу: грубо!), слушает, спрятавшись под тяжеленную перину (когда ныряешь под перину, ноги нужно сразу подтянуть, согнув в коленях, и закутать ночнушкой, чтобы не растерять тепло: простыни шершавые и холодные, кровать бескрайняя, как снежная пустыня, днем на ней высится пухлая пирамида из разнокалиберных подушек в вышито-кружевных прошвах, и их узор тоже отпечатан в памяти, как после сна утром след на щеке, — можно провести пальцем по всем узелкам…), — дверь из темноты (тоннель!) открыта туда, где пылает в печи огонь, там разговаривают: мама (это она привезла Дарочку в гости к бабе), баба Татьяна и тетя Люся, — баба говорит громко, как обычно крестьяне, не приученные шептаться, чтобы кого-нибудь не разбудить, и мама время от времени на нее шикает — тогда все трое оглядываются из своего конца тоннеля на комнату с огромной деревянной кроватью, в которой спряталась Дарочка, баба Татьяна громко, как в колокол ударяет, говорит: «Спит?» — и беседа возобновляется на тех же регистрах. Дарочка ждет, когда мама придет и ляжет возле нее (тогда будет тепло), а туманные слова, и среди них звонкое и загадочное «непраздная» — про какую-то посудину, но это не про посудину, и Дарочка это чувствует, — тем временем до нее долетают, раскачивая сон, словно воду ударами вёсел: «Когда я тобой ходила, мне тоже так было», — выделяется голос бабы Татьяны (контральто), и Дарочке досадно, что глаза слипаются и она никак не поймет, о чем они говорят, остается только привкус чего-то недосягаемо таинственного и важного — настолько важного, что мама забыла про Дарочку и тоже что-то говорит (понизив голос), словно раз за разом подбрасывает в печь новое полено, чтоб не погасло, гори-гори-ясно, «а я знала, что будет девочка, потому что мне перед тем сон был…».

Сон? У нее не было снов. Никаких таких снов не было — кроме того, Адрианового последнего, в котором они были вместе, всю ночь в одном кинотеатре, вырываясь временами — как из тьмы на перекур — на свет ночника, она запомнила склоненную над ночным столиком голову Адриана, заросший затылок с несколькими подсвеченными взъерошенными вихрами, когда он записывал со сна, и при этом воспоминании глаза ее туманятся слезами нежности, и она бессознательно раздвигает колени, как виолончелистка, и трогает себя там, где уплотнившаяся борозда приняла упавшее зернышко: это Адино, это от него. Его.

Тогда это и случилось. Сейчас ей кажется, словно она это знала с самого начала. В ту самую ночь и случилось. Ох, эта ночь!.. В зеркале над умывальником Дарина видит свои полуоткрытые в непроизвольной завороженной улыбке губы. Как в таком коротком отрезке времени может уместиться такой огром жизни?! Спрессованные годы, как электроны в атомном ядре, это что-то из ядерной физики, Адя ей объяснял… Люби меня. Все время меня люби — и так, вместе, неразделимо сродненные, сросшиеся воедино, мы входим в один тоннель, в один кинотеатр, и выходим из него вместе, щурясь от света, перепутав, где чьи руки и ноги, а перед этим ты снова был во мне, спящей, толчок за толчком, крутится пленка, не покидай меня, мокро, сыро, плодородно, под нами тает снег, подплывает земля, мы лежим в луже слез, на голой поверхности печальной планеты, где все когда-то пошло не так, и нужно все начинать сначала, инфузории, амебы, первый мужчина и первая женщина, снова открывать новое летосчисление, ты видела? — да — они все погибли, мы опять возвращаемся туда, где нам прокручивают тот же фильм, пленка рвется белыми вспышками в едином мозге, сросшемся из двух, автоматная очередь сквозь меня навылет, огненные пули взрываются во мне канонадой, сколько так раз за ночь — семь? Восемь?.. Это он считал, смеялся утром, что тоже сбился со счета, а она запомнила все сплошным потоком — одной клокочущей, раскаленной, как вулканическая лава, рекой, что плыла и плыла, неся ее на себе… Сколько жизни им было отмерено за одну ночь!.. Брачную ночь. Брачную, вот это она и была — ночь их бракосочетания. Их венчания — под колокола чужой смерти.

Семья. Всё.

Они нас поженили, думает Дарина, впервые полным предложением проговаривает себе эту мысль которая до сих пор шевелилась в ней полудогадкой, боясь стать словами, — те, что погибли тогда в бункере, нас поженили. Они знали.

От плитки на полу в ванной тянет холодом, и она, не глядя, натягивает на колени ночнушку.