Мелкий бес - Федор Сологуб

— Это все больше я с вашим племянничком возилась. У нас оказались во многом одинаковые взгляды и вкусы.

— Он очень милый мальчик, ваш племянник, — сказала Дарья, словно уверенная, что ее похвала осчастливит гостью.

— Право, милый, и такой забавливый, — сказала Людмила.

Пыльникова чувствовала себя неловко. Она вдруг поняла, что у нее нет никаких значительных поводов к упрекам. И уже она начала на это сердиться, — и последние Людмилины слова дали ей возможность высказать свою досаду. Она заговорила сердито:

— Вам забава, а ему…

Но Дарья перебила ее.

— Ах, уж мы видим, что до вас дошли эти глупые Передоновские выдумки, — сочувствующим голосом сказала она. — Но ведь вы знаете, — он совсем сумасшедший. Его директор уж и в гимназию не пускает. Только ждут психиатра для освидетельствования.

— Но позвольте, — перебила ее в свою очередь Пыльникова, все более раздражаясь, — меня интересует не этот учитель, а мой племянник. Я слышала, что вы, — извините, пожалуйста, — его развращаете.

И, бросивши сгоряча сестрам это решительное слово, Пыльникова сразу же подумала, что она зашла слишком далеко. Сестры переглянулись, с видом столь хорошо разыгранного недоумения и возмущения, что и не одна только Пыльникова была бы обманута, — покраснели, — воскликнули все разом:

— Вот мило!

— Ужасно!

— Новости!

— Сударыня, — холодно сказала Дарья, — вы совсем не выбираете выражений. Прежде чем говорить грубые слова, надо узнать, насколько они уместны.

— Ах, это так понятно, — живо заговорила Людмила с видом обиженной, но простившей свою обиду милой девицы, — он же вам не чужой, конечно, вас не могут не волновать все эти глупые сплетни. Нам и со стороны было его жалко, потому мы его и ласкали. А в нашем городе сейчас из всего сделают преступление. Здесь, если бы вы знали, такие ужасные, ужасные люди!

— Ужасные люди! — тихо повторила Валерия звонким, хрупким голосом, и вся дрогнула, словно прикоснулась к чему-то нечистому.

— Да вы его сами спросите самого, — сказала Дарья, — вы на него посмотрите: ведь он еще ужасный ребенок. Это вы, может быть, привыкли к его простодушию, а со стороны виднее, что он совсем, совсем неиспорченный мальчик.

Сестры лгали так уверенно и спокойно, что им нельзя было не верить. Что же, ведь ложь и часто бывает правдоподобнее правды. Почти всегда. Правда же, конечно, не правдоподобна.

— Конечно, это — правда, что он у нас бывает слишком часто, — сказала Дарья. — Но мы его больше и на порог не пустим, если вы так хотите.

— И я сама сегодня же схожу к Хрипачу, — сказала Людмила. — Что это он выдумал? Неужели он сам верит в такую нелепость.

— Нет, он, кажется, и сам не верит, — призналась Катерина Ивановна, — а только он говорит, что ходят разные дурные слухи.

— Ну, вот видите! — радостно воскликнула Людмила, — он, конечно, и сам не верит. Из-за чего же весь этот шум?

Веселый Людмилин голос обольщал Пыльникову. Она думала:

— Да что же на самом деле случилось. Ведь и директор говорит, что он ничему этому не верит!

Сестры еще долго наперебой щебетали, убеждая Пыльникову в совершенной невинности их знакомства с Сашей. Для большей убедительности они принялись было рассказывать с большою подробностью, что именно они делали с Сашей, — но при этом перечне скоро сбились, — это же всё такие невинные и простые вещи, что просто и помнить их нет возможности. И Пыльникова наконец вполне поверила в то, что ее Саша и милые девицы Рутиловы явились невинными жертвами глупой клеветы.

Прощаясь, Катерина Ивановна расцеловалась с сестрами, и сказала им:

— Вы милые. Я думала сначала, что вы, — простите за грубое слово, — хабалки.

Сестры весело смеялись.

— Нет, — говорила Людмила, — мы только веселые и с острыми язычками, за это нас и недолюбливают иные здешние гуси.

Вернувшись от Рутиловых, тетя ничего не сказала Саше. А он встретил ее испуганный, смущенный, и посматривал на нее осторожно и внимательно. Тетя пошла к хозяйке. Поговорили долго, наконец, тетя решила:

— Схожу еще к директору.

В тот же день Людмила отправилась к Хрипачу. Посидела в гостиной с Варварой Николаевной, потом объявила, что она по делу к Николаю Власьевичу. В кабинете у Хрипача произошел оживленный разговор, — не потому собственно, что собеседникам надо было многое сказать друг другу, а потому, что оба любили поговорить. И они осыпали один другого быстрыми речами: Хрипач своею сухою, трескучею скороговоркою, Людмила — звонким и нежным лепетаньем. Плавно, с неотразимою убедительностью неправды, полился на Хрипача ее полулживый рассказ об отношениях к Пыльникову. Главное ее побуждение было, конечно, сочувствие к мальчику, оскорбленному таким грубым подозрением, — желание заменить Саше отсутствующую семью, — и наконец он и сам такой славный, веселый и простодушный мальчик.

Людмила даже заплакала, и быстрые маленькие слезинки удивительно-красиво покатились по ее розовым щекам, на ее смущенно-улыбающиеся губы.

— Правда, я его полюбила, как брата. Он славный и добрый, он так ценит ласку, он целовал мои руки.

— Это, конечно, очень мило с вашей стороны, — говорил несколько смущенный Хрипач, — но вы напрасно принимаете так близко к сердцу тот простой факт, что я уведомил родственников мальчика относительно дошедших до меня слухов.

Людмила, не слушая его, продолжала лепетать, переходя уже в тон кроткого упрека:

— Что же тут худого, скажите пожалуйста, что мы приняли участие в мальчике, на которого напал этот ваш сумасшедший Передонов, — и когда его уберут из нашего города! И разве же вы сами не видите, что этот ваш Пыльников совсем еще дитя, — ну, право, совсем дитя.

Нежный и быстрый Людмилочкин лепет журчал, и развеивал дымом химерическое здание Передоновской лжи. Только сравнить, — безумный, грубый и грязный Передонов, — и веселая, светлая, нарядная и благоуханная Людмилочка!

Говорит ли совершенную Людмила правду, или привирает, — это Хрипачу было все равно, — но он чувствовал, что не поверить Людмилочке, заспорить с нею, допустить какие-нибудь последствия, хоть бы взыскания с Пыльникова, — это значило бы попасться впросак и осрамиться на весь учебный округ. Тем более, что это связано с делом Передонова, которого, конечно, признают ненормальным. И Хрипач, любезно улыбаясь, говорил Людмиле:

— Мне очень жаль, что это вас так взволновало. Я ни одной минуты не позволил себе иметь каких бы то ни было дурных мыслей относительно вашего знакомства с Пыльниковым. Я очень высоко ценю те добрые и милые побуждения, которые двигали вашими поступками, — и ни одной минуты я не смотрел на ходившие в городе и дошедшие до меня слухи иначе, как на глупую и безумную клевету, которая меня глубоко возмущала. Я обязан был уведомить госпожу Пыльникову, тем более, что до нее могли дойти еще более искаженные сообщения, — но я не имел в виду чем-нибудь обеспокоить вас, и не думал, что госпожа Пыльникова обратится к вам с упреками.

— Ну, с госпожой-то Пыльниковой мы мирно сговорились, — весело сказала Людмила, — а вот вы на Сашу не нападайте из-за нас. Если уж наш дом такой опасный для гимназистов, то мы его, если хотите, и пускать не будем.

— Вы к нему очень добры, — неопределенно сказал Хрипач. — Мы ничего не можем иметь против того, чтобы он в свободное время, с разрешения своей тетки, посещал своих знакомых. Мы далеки от намерения обратить ученические квартиры в места какого-то заключения. Впрочем, пока не разрешится история с господином Передоновым, лучше будет если Пыльников вообще посидит дома.

Скоро уверенная ложь Рутиловых и Сашина была подкреплена страшным событием в доме у Передоновых. Оно окончательно убедило горожан в том, что все толки о Саше и девицах Рутиловых — бред сумасшедшего.[52]

Вершина заманила Передонова к себе в сад. Вдвоем прошли они в беседку, по мокрым дорожкам, покрытым палыми, истлевающими, темными листьями.

— Я хочу открыть вам правду, — бормотала Вершина.

Она была закутана в черную кофту, повязана черным платком, и, посинелыми от холода губами, сжимая черный мундштук, пускала густыми тучами черный дым.

— Наплевать на правду, — ответил Передонов, — в высокой степени наплевать.

Вершина криво усмехнулась, и возразила:

— Не скажите! Мне вас ужасно жалко, — вас обманули.

Злорадство слышалось в ее голосе. Злые слова сыпались с ее языка.

Она говорила:

— Вы понадеялись на протекцию, но только вы слишком доверчиво поступили. Вас обманули, а вы так легко поверили. Письмо-то написать всякому легко.

Передонов с трудом понимал бормочущую речь Вершиной; сквозь ее околичности еле проглядывал для него смысл. Она боялась говорить громко и ясно: сказать громко, — кто-нибудь услышит, скажут Варваре, могут выйти неприятности; сказать ясно, — сам Передонов озлится; пожалуй, еще прибьет. Намекнуть бы, чтобы он сам догадался. Но Передонов не догадывался.