Адская бездна. Бог располагает - Александр Дюма

– А по-вашему, какое место он должен занимать? – поинтересовался банкир.

– В наши задачи не входит заниматься теми, кого вы именуете народом, – прибавил адвокат-провансалец. – Тут мы не в силах ничего сделать. Помочь можно лишь тому, у кого хватит ума и энергии, чтобы подняться из мрака низов к свету просвещения. Общество не в состоянии позаботиться обо всех; вопреки любым хартиям и конституциям изрядная часть граждан всегда будет прозябать в ничтожестве. Такова неизбежность – ее можно оплакивать, но приходится ей покоряться. Зачем обращать взоры в сторону этих масс, хаотических, невежественных и грубых, в чьей среде мы найдем невзгоды, которых нам не дано облегчить, и преступления, которые мы должны карать? Мы не занимаемся народом – это все, что мы можем для него сделать.

– Я прошу у вас прощения за столь настойчивые расспросы, – сказал Самуил с плохо скрываемой иронией, – но я ведь иностранец, я стараюсь узнать больше, мне нужно понять ваши намерения, дабы сопоставить их с тем, что мы делаем у себя в Тугендбунде. Итак, вашей единственной целью является замена знати, ныне стоящей у кормила государственного правления, буржуазией, претендующей на эту роль?

– По крайней мере, такова наша основная цель, – отвечал банкир.

– Но какими же средствами вы рассчитываете принудить Карла Десятого согласиться на подобную перемену: превращение предводителя аристократии в прислужника среднего класса?

– Ну, если бы все думали, как я, не было бы надобности в согласии Карла Десятого, – заявил малютка-газетчик.

– И как же вы обошлись бы без его соизволения?

– Мы ничего не добьемся, – поучительно изрек журналист, – пока будем иметь на французском троне прямого наследника всех прав и предрассудков старинных родов. Вся беда в том, что у нас нет короля, сочувствующего нашим идеям, наполовину революционера, чтобы он был по вкусу простонародью, наполовину Бурбона, чтобы успокоить чужеземные правительства, такого короля, который был бы обязан нам своим возвышением и стал бы распространителем наших воззрений.

– Такой человек есть, – сказал банкир со вздохом, полным благоговения.

– И кто же это? – заинтересовался Самуил.

– Его королевское высочество герцог Орлеанский, – подмигнув, прошептал ему на ухо амфитрион.

– А, так это правда, что, как говорят, «Национальная газета» создана именно с этой целью? – уточнил Самуил.

– К несчастью, – промолвил адвокат из Экса и взглянул на редактора газеты «Глобус», – не все наши друзья с нами единодушны. Они верят в возможность сохранения на троне старшей ветви Бурбонов, склонив ее к уступкам, которых требует современность; они держатся за эту старую, иссохшую ветвь, не имеющую более ни цветов, ни листьев.

– Если вы имеете в виду меня, – вмешался редактор «Глобуса», – то совершенно напрасно, мой дорогой. Вы же знаете, что я целыми днями спорю с моими коллегами. Я бы охотно уступил вам их всех от Кузена до Гизо, от Брольи до Руайе-Коллара. Все эти люди сами не ведают, чего хотят, двоякодышащие теоретики, не способные идти вперед, так как застыли, расставив ноги – одной ногой в прошлом, другой в будущем, – но рано или поздно они рухнут между двумя столь отдаленными друг от друга опорами. Я же совсем другое дело: пишу, как они, но думаю, как вы.

– О! – воскликнул редактор «Национальной газеты». – Предоставим этим старцам спокойно угасать. Теперь дело за нами, мы – молодая гвардия свободы.

– А в ожидании, когда вы развернетесь, – вмешался Самуил, – какого образа действия вы намерены придерживаться?

– Мы найдем приют под флагом пакта, заключенного между королем и нацией. Все во имя законности и средствами законности.

– И ничего средствами революции? – спросил Самуил.

– Революции пожирают сами себя, – отвечал маленький газетчик. – Вслед за тысяча семьсот девяносто третьим годом пришел тысяча восемьсот пятнадцатый. Я ненавижу революции, потому что ненавижу реакцию. Мы боремся во имя принципов. Этого довольно, чтобы обеспечить нашу победу. Королю придется уступить, или он будет низложен. Мы запрем монархию в Хартии, словно в башне Уголино.

Разговор еще некоторое время продолжался в том же духе.

А Самуил Гельб все изучал с близкого расстояния этих людей, ловких и испорченных, половинчатых как в своей убежденности, так и в своих талантах, равно посредственных умом и сердцем.

Он наблюдал, как денежный мешок и бойкое перо используют друг друга, пряча за взаимной лестью тайное обоюдное презрение. Банкир считал, что обманывает газетчика; газетчик полагал, что использует банкира.

Самуил их видел насквозь под всеми личинами, этих мелкотравчатых честолюбцев, живущих одним днем, не искавших в революции, которую они подготавливали, ничего, кроме собственных интересов или удовлетворения своего тщеславия, готовых низвергнуть трон, простоявший четырнадцать веков, чтобы сделать из него ступеньку и добраться до должности министра в министерстве, что продержится какие-нибудь полгода.

Когда собеседники расстались, час уже был очень поздний.

Самуил один сел в свой экипаж и направился в Менильмонтан.

«Ну, все идет славно! – говорил он себе. – Как ни мелки эти людишки, а дела готовятся большие. В том и состоит величие народовластия, что оно может обойтись даже такими ничтожными орудиями. Горациев горшечник грезит об амфоре, изготавливая котел. А эти, помышляя лишь о маленькой перестановке венценосцев, произведут общественный переворот. То-то я позабавлюсь, глядя на их изумление!

Тут приходит на память Великая французская революция, Бастилия, народ, каким он был десятого августа. Да, я хочу, чтобы такой же грозный поток дал новые силы будущему. Сколько бы они ни клеветали на народ, я в него верю. Если тот же самый народ после взятия Бастилии совершал чудеса героизма во имя Империи, это вовсе не значит, что он выродился и измельчал. Эх, как он сметет со своего пути этих посредственных, слабосильных дворцовых революционеров, чьи амбиции не простираются дальше переезда двора из Пале-Рояля в Тюильри!

Народ, который не сумели повести за собой Мирабо и Дантон, который один лишь Наполеон смог обуздать, зачаровав его своей славой, этот народ-великан не позволит подобным карликам управлять собой.

Настало время, когда все мне благоприятствует. Мелочные уловки всех этих банкиров и адвокатов служат моему грандиозному честолюбию подобно тому, как мелкие страсти Юлиуса и Лотарио в этот самый час готовят торжество моей сверхчеловеческой любви».

Мысленно обратившись к хитросплетениям своего другого замысла, Самуил спросил себя: «Что-то сегодня вечером делается в доме Юлиуса? Что он подумал, что предпринял, узнав об исчезновении Фредерики? Весьма вероятно, что он бросился ко мне или за мной послал. Вернувшись, я, несомненно, узнаю кое-что новенькое».

Погруженный в эти размышления, Самуил не сразу заметил, что карета остановилась.

Он был у дверей собственного дома.

XL

Оскорбление

– Лотарио! Негодяй! – вскричал Юлиус.

И он рухнул навзничь, едва успев дочитать роковое письмо, в котором Фредерика сообщала о часе своего отъезда другу, чьего имени она не назвала.

Слуга, находившийся в комнате по соседству с той, где это случилось, прибежал на шум и стал звать на помощь.

Несколько капель эфира привели Юлиуса в сознание.

– Господин граф изволит прилечь? – спросил Даниель.

– Нет! – закричал Юлиус, к которому вместе с сознанием возвратились вся его ярость и все отчаяние. – Нет, сейчас не время спать! Клянусь Небом, у меня есть дело поважнее! Карету еще не распрягли?

– Полагаю, что нет, – отвечал Даниель, – но лошади обессилены.

– Так пусть запрягут других, живо!

Даниель вышел.

– Мне никто не нужен, – бросил Юлиус другим слугам.

И все удалились.

Ему было необходимо побыть одному. Все эти чужие взгляды, шарившие по его лицу, смущали и оскорбляли его.

В ожидании, пока перепрягут лошадей, он прохаживался из угла в угол, дрожа и негодуя, стиснув зубы и сжимая кулаки, и по временам из уст его вырывались бессвязные восклицания:

– Лотарио!.. Хорошо же… Теперь они увидят!.. И она-то какова с этими ее ужимками непорочной девы!

Явился Даниель и сообщил, что карета готова. Граф схватил шляпу и стремительно спустился.

– В Анген! Во весь дух! – крикнул он кучеру.

Зачем он спешил в Анген? Он прекрасно понимал, что Фредерики там не найдет. При всем лихорадочном смятении, в которое повергло его это нежданное потрясение, он не надеялся, что Фредерика опомнится на первой же почтовой станции, что подумает о том, какой удар кинжала наносит в незащищенную грудь человека, не сделавшего ей ничего, кроме добра, человека, виновного лишь в том, что любил ее слишком сильно; нет, он не рассчитывал, что она устыдится своей неблагодарности, вернется с полдороги, сама выйдет ему навстречу, полная смирения и раскаяния, готовая обезоружить его чистосердечным признанием в своем дурном умысле.