Сергей Есенин - Станислав Куняев

16 сентября состоялся вечер Есенина и Бардина в клубе совработников.

Сначала Сергей читал свою лирику, однако внимали ему на сей раз не московские его приверженцы, а молодые функционеры, уже напичканные партийными указаниями о «несозвучности Есенина эпохе», о «растлевающем влиянии», о «богеме». Один из них, некто М. Юрин, начинающий поэт, оставил воспоминания, опубликованные в 1931 году.

«Я узнал, что в Тифлис приехал Бардин, который, как известно, был нашим литературным вождем. Вся наша ВАППовская молодежь очень любила его…» К стихам Есенина люди такого типа относились иначе. «Находили многие стихи Есенина слишком слабыми… Подумаешь, Есенин… Старый поэт, барчонок, кулак, читал царице свои стихи… Вот мы – это да… Пролетарии от станка».

Естественно, такая аудитория встретила «богемную лирику» поэта неприязненно. Тогда Вержбицкий шепнул ему: «Прочти из „Гуляй-поля“». И Есенин, тихо бросив в зал: «Я вам еще прочту», – начал:

Россия —Страшный, чудный звон.

Местная публика еще не знала этих стихов, и лишь когда Есенин дошел до слов: «И вот он умер… Плач досаден» – всем стало ясно, что речь идет об умершем несколько месяцев назад Ленине.

Жаждущие социальных переживаний и политических оценок получили их, и зал утонул в аплодисментах.

Сердца молодых жестоковыйных партийцев были завоеваны Есениным, и после этого он мог читать все что угодно, даже самое «упадническое» – все принималось на «ура».

На другой день, когда поэт отлеживался, приходя в себя от вчерашнего успеха, который они с Вержбицким хорошенько отметили, в дверь гостиничного номера постучал посланец Бардина, уже знакомый нам М. Юрин – один из тех, кто осуждал Есенина за «Москву кабацкую» и за «упадничество». Он вошел в номер и увидел Есенина сидящим на кровати. На полу перед ним на номере «Комсомолии» со стихами Безыменского стояло несколько бутылок красного вина и стаканы. Вино разлилось на стихи Безыменского, стихи которого так любил молодой Юрин. Начинающий поэт упрекнул Есенина за пьянство.

– Скучно, вот и пью, – оборвал его Есенин, – ты лучше мне стихи свои почитай.

Юрин собрался с духом и начал:

Мой век – не тот, к чему таить —Покрой есенинский мне узок.

После «антиесенинского» стихотворения оба помолчали.

– Ну мой покрой тебе узок, а чей же покрой тебе по душе?

– Ну вот поэты «Комсомолии» – Безыменский, Алтаузен, Светлов, Уткин…

Есенин насупился:

– Ты русский?

– Да, русский.

– Любишь русских?

Юрин пожал плечами:

– Русского рабочего люблю.

Есенина, очевидно, удовлетворил его ответ, и он, обернувшись к кровати и показывая пальцем на «Комсомолию», хриплым голосом проговорил:

– А чего же вы в «Комсомолию» насажали одних жидов?

Вместе с Николаем Вержбицким, к которому Есенин переехал на окраину города, сбежав от гостиничных цен и ежедневного потока гостей, он в эти дни посетил колонию для беспризорных, поговорил с ними, рассказал о том, как якобы сам был беспризорником, голодал, холодал, но потом нашел в себе силы, выучился грамоте, теперь стихи пишет и неплохо на них зарабатывает. Потом он вытащил пачку дорогих папирос и стал угощать подростков, но не всех подряд, а по какому-то своему выбору.

– А ты какие стихи пишешь? – спросил один из мальчишек. – Про любовь?

– Да, и про любовь, – скромно ответил Есенин, – и про геройские дела… разные!

Беспризорники в благодарность Есенину спели на прощание свою любимую песню «Позабыт, позаброшен…».

…Через три дня в «Заре Востока» появилось есенинское стихотворение «Русь бесприютная».

А вскоре Есенин попал в объятия «голуборожцев» («Голубые роги» – так называлось тамошнее литературное объединение) – Паоло Яшвили, Тициана Табидзе, Георгия Леонидзе. Встречи их проходили в традиционном для грузинской поэтической богемы стиле: чтение стихов друг другу, восторги, взаимные искренние комплименты, вечерние застолья, переходящие в утреннее похмелье, грузинские бани, потасовки, кончающиеся дружескими объятиями.

За столом, уставленным вином, изысканными грузинскими кушаньями, в полумраке, который разрывал свет одинокой лампы, Георгий Леонидзе высокопарно декламировал звенящим от избытка чувств голосом:

В винограднике я, как лоза, что с землей сращена,Я раздался, как тучные чресла Иори во времядождя или бури.В наших квеври бушуют черпалки, вмещающиетридцать ведер вина,И стоит над землей насыщающий дух чакапули.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Девять литров топленого масла изливаетсяв каждый мой стих,Сладким ядом из гроздьев мои откровенья облиты.Два пурпура меня ослепляют – два кумира моих:Оборванец Рембо и с орлом на плече Багратиды.

Тициан читал Сергею стихи Важа Пшавела, переводил их тут же на русский язык, и Есенин восторгался, что Пшавела понимает душу зверя, шум травы, шелест дерева столь же глубоко и пристрастно, как и он сам.

Под тосты за великих поэтов, за Пушкина и Пшавела, за великую Россию и не менее великую Грузию друзья кутили всю ночь напролет на тифлисской окраине Орточала, а на рассвете поехали в хашную – угостить Есенина хаши. Заветное блюдо запаздывало, и нетерпеливый Паоло, демонстрируя Сергею грузинский темперамент, в театральном отчаянии бросил в котел с кипящим хаши свою кепку, что очень понравилось Есенину, который и сам был способен на подобные «номера».

Через несколько дней русский поэт доказал «голуборожцам», что актерским даром владеют не одни они. Во Дворце писателей, куда они пришли после очередного кутежа, три товарища решили подремать на пыльных казенных креслах и коврах. Есенин к утру разбудил Тициана и Паоло громкими рыданиями якобы во сне. Когда его растормошили и спросили, почему он плачет, не приснился ли ему какой дурной сон, Есенин, размазывая слезы по щекам, захлюпал:

– Да, действительно страшный сон видел! У меня две сестры – Катя и Шура. Один я о них забочусь. Помогаю, как могу. Привез я их в Москву. Сейчас они там, а кто знает, каково им без меня, ихнего кормильца! И ночью мне приснилось: им трудно, ждут моей помощи, протягивают ко мне руки!

На его голубых глазах снова выступили алмазные слезы.

– Сегодня же достанем тебе денег! – воскликнул Паоло, и вскоре все трое, подкрепившись по дороге «Мукузани», двинулись на приступ «Зари Востока». Сергей, храня скорбное лицо, молчал в кабинетах Лифшица и Вирапяна, все переговоры гневно и напористо провел Паоло. С Есениным тут же заключили договор на издание книги его новых стихов и сразу же дали аванс. Однако хитрый Паоло разгадал есенинскую «драматургию» и к вечеру отыгрался сполна.