Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— А Вы знаете, какое горе у Ахмед Якубовича?

— Нет, а что?

— Ведь год назад, а может два, не знаю точно, во Фрунзе у него сгорела вся семья: жена, дочь, а до этого от болезни померли дети дочери… Страшное горе.

— А как они сгорели?

— Он говорит, что это сделали чеченцы… Все до последнего унесли. Оставили Магомедалиева нищим… Вообще сволочи отъявленные…

— А сын его где?

— Там, говорят, во Фрунзе живет… Я его видела недавно. Деньги приехал у отца просить… Какой-то пьяница… А Вам действительно понравилось мое пение? — кокетливо скривила глаза Мадлена.

— Очень, — расплылся в улыбке Цанка.

После этого они обменялись еще несколькими фразами, Цанка выудил у нее адрес, просил позволить проводить до дому.

— Не знаю, — кривлялась девушка, — меня всегда сопровождает мама… Да к тому же я только в туфлях, меня на машине подвезли.

— Я тоже возьму машину, — браво кидался Арачаев.

После концерта Цанка и Далхад стояли возле служебного выхода, ждали появления Мадлены. На улице было холодно, ветрено, шел негустой, но колючий снег. Постепенно площади перед домов культуры опустела, народ разошелся по домам. Только одинокая легковая машина с работающим мотором стояла в стороне на проезжей части.

— Что они там делают? — возмущался Далхад. — Я уже отрезвел, как стеклышко.

— Может и мы пойдем, — предложил Цанка — он весь посинел, съежился; его фатовской вид явно не соответствовал капризам погоды.

— Нет, стой, — отрезал твердо Далхад, — мы должны выстоять до конца; на фронте в ледяной воде стояли до утра, выжидая "языка", а тут что?

Наконец служебная дверь открылась и вывалилась веселая троица — две разряженные, смеющиеся в восторге женщины и Магомедалиев. Цанка двинулся навстречу, как бы давая о себе знать. Мадлена, увидев его, сделала удивленный вид, кутая лицо в большом воротнике кроличьей шубки, приблизилась к Арачаеву.

— А Вы еще здесь? — капризным голосом спросила она. — А мы поедем на машине. До свидания, — она отвернулась, потом вновь сделала шаг к Цанке. — Это моя мама… Не замерзнете? — махнула она рукой и кокетливо, чуть игриво, подбежала к матери.

Магомедалиев взял обеих женщин под ручки, галантно вел через площадь к машине. Обе дамы на каблучках скользили, пытались упасть, визжали, но мужчина их с силой поддерживал, сам смеялся от души, на ходу что-то рассказывал. У машины Ахмед Якубович лично, со всей деликатностью, открыл заднюю дверь, усадил женщин.

— Сережа, в ресторан на Ленинском, — последнее, что услышали оторопевшие Далхад и Цанка.

Поздно ночью на кухне в квартире Басовых Арачаев восторженно описывал весь концерт, кроме эпизодов в буфете. С особым восхищением рассказывал о Мадлене. Альфред Михайлович не выдержал долгого чаепития и как обычно удалился спать. После того как гость закончил рассказ, Алла Николаевна вскочила:

— Не волнуйся, — энергично говорила она, — это судьба, не зря мы тебя наряжали. А завтра ты поедешь к ней на служебной машине Альфреда Михайловича… Цанка — куй железо пока горячо!.. Горкомовская машина к твоему виду — и любая дама, даже первая красавица, не устоит.

На следующий день Арачаев ездил на служебном автомобиле Басова, долго искали записанный на пригласительном билете адрес Исходжаевой. оказывается, название улицы было новым и находилась она на краю Алма-Аты. А жила Мадлена в перекошенном дореволюционном бараке-общежитии для женщин. Цанка долго лазал по длинному, мрачному, вонючему коридору, прежде чем уткнулся в нужный номер. Не веря в действительность, он неуверенно постучал, не услышав ответа, стукнул кулаком вновь. Наконец щелкнул замок и с отвратительным скрежетом обляпанная дверь распахнулась. Прямо перед ним появилась Мадлена в домашнем халате, с ребенком в руках. Она была в шоке от появления визитера.

— Это ты? — слабо промолвила она, и только когда открылась противоположная дверь и оттуда высунулась любопытствующая соседка, Мадлена сказала: — Заходите.

Сгорбившись, Цанка вошел в комнату, протянул хозяйке букет дорогих цветов и коробку столичных конфет, подарок Аллы Николаевны.

— Это тебе… Здравствуй, — сконфуженно сказал Цанка.

— Спасибо… Садитесь, — засуетилась Мадлена, она была в явном замешательстве.

Арачаев сел на предложенный табурет, невольно осмотрелся. Комната Мадлены была маленькой, мрачной, с крошечным, с потускневшими стеклами окном. Стены были деревянными, побеленными, со смоляными выделениями в разных местах. Через всю комнату в два ряда висели веревки, на одной из них сохли поношенные трусики ребенка. В углу ютились электропечь и два больших ведра. Вдоль стен стояли две металлические кровати, между ними был стол.

— Это чей ребенок? — нарушил молчание гость.

— Мой, — вяло ответила хозяйка.

— Так ты замужем?

— Нет, разведенная.

— А сколько лет девочке?

— Скоро три будет.

— Вы что, одни живете?

— Нет, с матерью, она скоро приедет.

Снова наступила пауза, Арачаев невольно смотрел на Мадлену, не мог оторвать глаз. В домашнем халате она была совсем юной, и более обворожительной, без макияжа ее лицо светилось свежестью и чистотой, густые светлые волосы плавно свисали вдоль беленькой шеи на тонкие плечи.

— Чай налить? — спросила она.

— Нет, спасибо, — ответил виновато Цанка, и не зная, как быть, задергался на табурете.

Оба были скованными, долго молчали, чувствовалась неловкость. Цанка знал, что надо уходить, но не мог, страшная сила нежности к этой девушке густой паутиной обволакивала его тело, притягивала к ней. Он не мог оторвать свой взор от ее тела, ног. Она это чувствовала и ходила из угла в угол, а жадные глаза неожиданного гостя следовали за ней неотступно.

— Ты не мог бы посмотреть за девочкой, а я за водой сбегаю, — вдруг сказала Мадлена.

— Конечно могу, — вскочил обрадованный гость.

Как только Мадлена вышла, дочь заплакала, Цанка ходил по комнате, как мог ее успокаивал, хотел хоть чем-то заинтересовать, отвлечь. Потом подошел к окну, показывал пальчиком на сидящего на подоконнике озябшего, голодного воробья, и в это время он вдруг нечаянно увидел, как у угла здания остановилась машина, что стояла накануне у театра, и из нее торопливо выскочила женщина — мать Мадлены.

Первой с полными ведрами воды зашла дочь, следом заскочила мать.

— Ты где была? — накинулась Мадлена на маму.

— Ты что орешь? — резко парировала женщина. — Я ведь сказала: ездила к тебе, там задержалась… Ой, совсем озябла, измучилась… Здравствуй, — наконец обратилась она к Цанке.

— Хотим переехать, вот и мучаемся… Все не так просто… Это про Вас дочь рассказывала? — перешла мать на русский язык. — Вы замуправляющего водхоза?

— Да, — в смущении ответил Цанка.

— Это моя мать — Милана, — недовольным голосом представила Мадлена женщину.

— Очень приятно… А меня зовет Цанка… Ну, я пойду, вы меня, пожалуйста, простите за вторжение.

— Ничего, ничего, приходите. Мы гостям рады, — ответила мать. — Хоть бы чайку попили… Ой, какие цветы, конфеты.

— Спасибо, спасибо. До свидания, — попятился к дверям Цанка, и уже в коридоре добавил: — Мадлена, можно тебя на минуточку.

В коридоре он попросил девушку выйти вечером на свидание. Вначале Мадлена заартачилась, стала крутить недовольно головой, но когда Цанка объявил, что вечером должен уехать домой, она с трудом согласилась, при этом как бы нечаянно объявила, что это исключение и она с незнакомыми мужчинами в принципе не встречается, и еще мимолетом добавила, что у нее столько ухажеров, что не дают спокойно ходить на репетиции. Цанка всему этому безусловно верил. Покидал он мрачное, зловонное здание с милой улыбкой впервые влюбленного юноши. Когда он садился в машину, мельком глянул на здание общежития — из всех окон на него с любопытством, и может быть с завистью, наблюдали многочисленные женские головы.

Вечером они гуляли по морозному городу. Мадлена рассказывала о своей несчастной судьбе, о погубленной в замужестве молодости, о коварстве и неверности мужчин. Цанка говорил отчаянно, что не все такие, что есть верные, преданные и достойные. Под конец встречи они вошли в магазин, и он купил ей всяких изысканных деликатесов.

— Какой ты щедрый и внимательный, — говорила, прощаясь, Мадлена. — Ты со всеми такой или только со мной?

— Только с тобой! — с замирающим сердцем искренне отвечал Цанка.

…Поздно вечером он лежал на верхней полке в купе железнодорожного вагона. В полумраке глаза его светились, он улыбался, был в юношеском возбуждении, в задоре. В нем одновременно проснулись необузданная страсть, нежность и жалость к молодой, красивой женщине. Он был очарован, по уши влюблен, счастлив. Постепенно, видимо от храпа соседа и сырости и вони постели, в голову ему полезли нехорошие мысли — типа накопившихся непомерных долгов и неоправданной задержки на два дня из командировки, они ему быстро испортили настроение и он, желая их отогнать, погрузился в сон под мерный перезвон колес.