Лев Толстой - Труайя Анри

После возвращения из столицы настал период упадка и неуверенности. Стало окончательно ясно, что правительство, тонко рассчитав все ходы, будет преследовать не самого Льва Николаевича, но его сторонников и последователей. Ведь это лучший способ развенчать писателя в глазах общественности. Новый царь, как говорили, подражая отцу, ответил на предложение одного из придворных сослать Толстого, что не хочет добавлять к его славе ореол мученика. Тот же делился с П. Н. Гастевым, еще одним своим последователем: «Про ссылку Черткова и Бирюкова вы, верно, знаете. Все это хорошо. Одно нехорошо – то, что они меня не трогают. Они этим себе хуже делают, потому что, давая мне одному свободу говорить всю истину, они обязывают меня говорить ее… А сказать еще кажется, что нужно многое».[596]

В стремлении окончательно себя скомпрометировать, он при любой возможности вставал на защиту своих «дорогих братьев», страдающих за Христа. У религиозных сект, которые подвергались преследованиям Победоносцева, не было теперь союзника надежнее Толстого. Узнав, что у молокан отнимают детей, якобы потому, что члены этой секты уклоняются от православия, Лев Николаевич обратился к царю: «Государь, ради Бога, сделайте это усилие, и не откладывая и не передавая это комиссиям и комитетам, сами, не подчиняясь советам других людей, а руководя ими, настойте на том, чтобы действительно были прекращены гонения за веру, т. е. чтобы отпущены были изгнанные, освобождены заключенные, возвращены дети родителям и, главное, отменены те запутанные и произвольно толкуемые законы и административные правила, на основании которых делают эти беззакония».

Сами молокане передать письмо государю не решились, но другой его экземпляр вручил царю Александр Олсуфьев, брат Адама Васильевича Олсуфьева, знакомого Толстого, у которого тот часто гостил в его имении Никольское недалеко от Москвы. Отклика не последовало. Девятнадцатого сентября было написано следующее. Также без успеха. Спустя четыре месяца Толстой попросил дочь Таню, которая еще не была замужем, возобновить попытки. Двадцать седьмого января 1898 года Победоносцев назначил ей встречу, на которой она рассказала о деле молокан. «Ах да, да, я знаю, – сказал Победоносцев, – это самарский архиерей переусердствовал, – я сейчас напишу губернатору об этом. Знаю, знаю. Вы только скажите мне их имена, и я сейчас напишу». Он сдержал слово, дети вернулись к родителям.

Некоторые из друзей Льва Николаевича настаивали, чтобы он подписал письмо в защиту Дрейфуса, французского офицера, обвиненного в измене. Толстой воспротивился. Разве Дрейфус – человек из народа, мужик, сектант? Нет же, офицер, а что может быть хуже. Виновен он или нет, но его интереса не заслуживает: странно было бы русским вставать на защиту человека, ничем не замечательного, в то время как столько исключительных людей в России высылаются, отправляются в ссылки, расстаются с жизнью.

Толстой с интересом узнал из так называемых хорошо информированных источников, что Нобелевский комитет рассматривает его кандидатуру на присуждение премии. Говорили, что размер ее составит сто тысяч рублей. Воспользовавшись случаем, Лев Николаевич отправил письмо главному редактору шведской газеты «Stockholm Tagblatt», предлагая отдать эти деньги духоборам, чей отказ от ношения оружия послужил делу мира больше, чем он сам. К совету этому не прислушались, Шведская академия, казалось, вообще не спешила назвать имя первого лауреата Нобелевской премии. Толстой вновь стал взывать к общественности, разослал письма в зарубежные издания, лично написал представителям власти на Кавказе и в Сибири, умоляя быть более человечными в отношении духоборов. Сына Сергея отправил в Англию к Черткову, чтобы обсудить возможность переселения духоборов в Канаду.

Сколь сильной ни была симпатия Софьи Андреевны к духоборам, она все же больше боялась за Левочку: не вышлют ли и его вместе с женой и детьми, показав, как досаждать царю? Но наиболее суровые сторонники режима уготовили худшее наказание: с некоторых пор Толстой стал получать анонимные письма, в которых ему угрожали смертью за то, что он «оскорбил Господа Иисуса Христа и стал врагом царя и отечества», и если не исправится, его ждет смерть. «Получены угрожающие убийством письма, – появляется запись в дневнике двадцать восьмого декабря 1897 года. – Жалко, что есть ненавидящие меня люди, но мало интересует и совсем не беспокоит».

Покушения на его жизнь не было, но неожиданно критика в письмах друзей начала напоминать корреспонденцию врагов. Самые строгие последователи толстовства упрекали Льва Николаевича в отказе от собственных принципов, когда он обращается за деньгами для бедных к богатым. То же происходило, когда помогал голодающим. Поэтому и реагировал по-прежнему, с тем же чувством вины: «Согласиться – значит стать в противоречие со своим убеждением… не согласиться – значит отказать в слове и поступке, который сейчас может облегчить страдание нужды…»; упрекал себя в слабости характера, так как уступал чувству жалости. Но отправил за неделю двенадцать личных писем людям, обладавшим огромным состоянием; на следующей неделе еще шесть… Все ответили на его призыв, дав кто десять тысяч рублей, кто – пять. Деньги Толстой принимал со смешанным чувством радости и горечи.

В Лондоне Сергей встретился с квакерами, воззрения которых близки были духоборам. Российское правительство, раздраженное тем, что дело приняло столь широкую огласку и дома, и за рубежом, разрешило духоборам выехать в Канаду, где государство отдавало в их распоряжение невозделанные земли. Требовалось закончить сбор средств, необходимых для путешествия и обустройства почти семи тысяч человек. Но, несмотря на все усилия Толстого, собранных им по подписке средств было недостаточно. Тогда он решил, вопреки своим принципам, не отказываться от авторских прав на произведения, которые писал в это время, продать их как можно дороже в русские и иностранные журналы, чтобы помочь духоборам. Понимая всю важность этого шага, направленного на то, чтобы облегчить участь сектантов, оправдывался перед Чертковым: «Повести же сами по себе если и не удовлетворяют теперешним требованиям моим от искусства, – не общедоступны по форме, – то по содержанию не вредны и даже могут быть полезны людям. И потому думаю, что хорошо, продав их как можно дороже, напечатать теперь, не дожидаясь моей смерти, и передать деньги в комитет для переселения духоборов».[597]

Для этой благой цели он быстро дописывает «Отца Сергия» и вновь возвращается к «Воскресению». Еще до завершения продает его для журнала «Нива» по непомерно высокой цене – тысяча рублей за шестнадцать страниц.

«Отцом Сергием» Толстой дорожил, тот действительно был близок ему – это видно по дневниковым записям. Блестящий князь Степан Касатский, командир лейб-эскадрона кирасирского полка, узнает, что его красавица невеста, фрейлина императрицы, была любовницей императора. Он порывает с ней, приходит в монастырь, принимает постриг, поселяется в келье, становится затворником. «Жизнь его была трудная. Не трудами поста и молитвы, это были не труды, а внутренней борьбой, которой он никак не ожидал. Источников борьбы было два: сомнение и плотская похоть». Однажды ночью у порога кельи видит привлекательную молодую женщину, которая поспорила со своими спутниками, что проведет у отца Сергия ночь. Борясь с искушением, он, «взяв топор в правую руку, положил указательный палец левой руки на чурбан, взмахнул топором и ударил по нем ниже второго сустава». Наказав таким образом свою плоть, рассчитывал, что навсегда избавился от блудного беса. Но не устоял перед купеческой дочкой – чувственной и слабоумной. Потрясенный своим падением, пошел странствовать, его «задержали в губернском городе, в приюте, в котором он ночевал со странниками, и как беспаспортного взяли в часть… причислили к бродягам, судили и сослали в Сибирь. В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живет там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными».