Фельдмаршал Румянцев - Виктор Петелин

И вот наконец Обрезков в Яссах. После непременных веселых застолий и общего разговора, в котором принимали участие многие генералы и старшие офицеры, Румянцев и Обрезков наконец-то остались наедине.

– Алексей Михайлович! А ведь вы с батюшкой моим еще служили…

– Да, как же… Служил еще при Анне Иоанновне. Больше тридцати лет назад дворянином посольства впервые побывал в Турции, да вот с тех пор сколько переживаний с ней связано… Помню, что мы с Александром Ивановичем везли портрет Анны Иоанновны. Да слишком долго пробыли в Киеве, пока нам разрешили тронуться в путь в Константинополь. А пока приехали в Турцию да пока вели переговоры, вместо Анны Иоанновны императрицей стала ее племянница. Когда же мы вернулись – на отцовском троне сидела Елизавета…

– Алексей Михайлович! А что в Порте? Меня очень интересует положение там. От этого, сами знаете, очень многое сейчас зависит.

– В Константинополе все очень плохо, народные массы недовольны войной, женщины криком кричат, требуя вернуть мужей… Люди голодают… Султан тоже хочет мира, да не может преодолеть свою спесь… Как же, владыка мира! Но и он почувствовал, что стране нужен мир. С какой пышностью отпустил меня! Только на Востоке такое возможно. Сначала посадил меня в Семибашенный замок и грозил расправой, а потом, как только вмешались наши медиаторы, прусский и австрийский послы, так сразу же все переменилось… – Тут Обрезков спохватился: – Но что же все я говорю да я…

– Оно и понятно! – улыбнулся фельдмаршал. – Сколько месяцев вам не приходилось общаться с русскими людьми…

– Расскажите, Петр Александрович, что здесь происходит.

– У нас тут такое дело возникло, Алексей Михайлович… Широко разнеслась по Молдавии и Валахии весть о том, что вас выпустили. И всем стало понятно, что переговоры с турками скоро начнутся. Распространяются слухи, что Молдавия и Валахия снова отойдут к Турции и снова начнется резня тех, кто был эти годы с русскими, помогал продовольствием, участвовал в нашей армии. Тот же брат здешнего господаря Якувакий, упомянутый вами, прислал из Константинополя письмо к боярам города Браилова, в нем он сообщал, что будто бы эти переговоры уже начались и что оба дунайских княжества вновь присоединятся к Турции. Представляете, какая началась паника… Напуганные жители всяческими способами уклоняются от помощи нашим войскам, убегают в горы, скрываются в лесах…

– Да, проезжая по Молдавии, я видел какое-то оскудение, забитость жителей… А так мало их…

– Край действительно оскудел. Война его истощила, а теперь еще и страх возвращения к Турции. Я пытаюсь успокоить жителей как могу, велел брать под арест всех, кто распускает вредные для нас слухи.

– Это правильно, ничего нет страшнее слухов…

– И вот что получается. Несколько раз писал я Никите Ивановичу, прося об определении места для пребывания господаря молдавского князя Гика, но не получал никакого уведомления. А теперь вновь имею причину для беспокойства… Сей князь, узнав, что мир с Турцией заключается помимо его посредства, стал ныне пугать здешних жителей тем, что их ожидает тогда, когда вновь отойдут под владычество турок.

– Петр Александрович! То, что вы говорите, точно соответствует характеру Гиков. Все они такие. Где сила, там и они. А что-нибудь явного он сделал?

– Склонял на неверность нам исправника браиловского, чтоб он доброжелательствовал туркам.

– Так надобно привлечь его за измену, за распространение слухов, – оживился Обрезков. – Как вы узнали об этом?

– Этот разговор, от первого до последнего слова, передал нам сам исправник. Но поелику были они наедине, то я рассудил, что нельзя еще обличать князя в явной измене. Только тут же написал графу Панину, чтобы с первым же курьером уведомили меня, что мне с ним делать и не лучше ли его вообще забрать в Россию и развязать меня с ним вовсе.

– Да, здесь его держать опасно, возникает множество всяческих предосуждений нас. – Обрезков тоже был в затруднении. – В Петербурге доложу о сем Панину.

– Да что поделаешь с Петербургом? Как-то уж очень лениво внимает он моим просьбам.

– А каковы, ваше сиятельство, ваши боевые планы? До меня доходили какие-то смутные слухи о поражении нашем под Журжей. Ваши друзья приуныли, а враги торжествуют и распространяют вредные легенды о вас как главнокомандующем?

– Сплетни пускай ходят. Без них завистники никак не могут жить. А под Журжей в самом деле мы потерпели поражение. – Лишь на какое-то мгновение Румянцев умолк, вспоминая обстоятельства этого печального события в армии. – Впрочем, сия потеря под Журжею ни в чем не переменяет нашего положения. И неприятель, если бы где и попытался развить успех, везде получит достаточный отпор…

– В Валахии командует генерал-поручик Эссен?

– Да. Он разослал повсюду своих лазутчиков и арнаутов, использовал и сведения, которые получил от выходцев с той стороны. И по всему получалось, что турки не держатся за Журжу и готовятся ее оставить… А оказалось, что неприятель хорошо подготовился к обороне крепости. Встретил нас таким уничтожающим огнем, что погибли в первые же минуты чуть ли не все офицеры. И даже наши храбрые гренадеры растерялись и залегли. Некому было их поднимать и вести на штурм. И отошли, убедившись, что не в состоянии превозмочь отчаянное сопротивление неприятеля. Не подготовлена была атака ни артиллерийской пальбой, ни разведкой.

– Печально все это, – сказал Обрезков. – А как наша императрица отнеслась к этому поражению? Ох, не любит она проигрывать! А от вас она ждет таких же чудес, как и под Кагулом.

– Только что прибыл курьер от нее. Вот собственноручное ее письмо. Хотите – прочтите. Письмо философского содержания, тайн тут никаких.

Обрезков взял письмо и вслух прочитал:

– «Граф Петр Александрович! В удачных предприятиях я Вас поздравляла; ныне, в неудачном случае, когда генерал-поручик Эссен не успел взять Журжу, но сам с большею потерею остался, я Вам также скажу свое мнение: я о том хотя весьма сожалею, но что же делать? Где вода была, опять быть может. Бог много милует нас, но иногда и наказует, дабы мы не возгордились; но как мы в счастии не были горды, то надеюсь, что и единую неудачу снесем с бодрым духом. Я надежна, что Вы не оставите оное поправить, где случай будет. Более всего мне прискорбна великая потеря храбрых людей; еще ни одна баталия во всей войне столько людей не стоила; стараться буду оную потерю вознаградить и привести армию в наипочтительнейшее состояние, нежели еще была. Впрочем, пребываю к Вам с всегдашнею доверенностию и с непременным доброжелательством благосклонна. 24 августа 1771 года».