Календарная книга - Владимир Сергеевич Березин

больше скажу: у нас любовь к неодушевлённому всегда в чести была. Мужчин мало, железо в цене. В двадцатые годы был у нас такой поэт Владимир Стремительный, написал поэму о том, как ткачиха женилась на станке… Или не женилась, вышла замуж… То есть, именно женилась — она ведь была главная, а не он. Одним словом, у них точно была любовь со станком. Это модно тогда было — новая жизнь, новые понятия. Демьян Бедный хвалил.

Раевский не к месту, но про себя вспомнил, что фамилия Демьяна Бедного была — Придворов.

— И что с ним потом стало? С поэтом? — спросил он.

— Русская болезнь, — ответила собеседница. — Спился, замёрз прямо тут, у забора фабрики.

Раевский сочувственно покачал головой.

— Давайте я в архив загляну. Просто так, из любопытства.

— Мешать не буду, да только нет там ничего — всё украдено до вас.

И она как-то особенным образом подмигнула Раевскому, да так, что он поверил — с такой нужно осторожнее заходить в подворотню, ещё неизвестно кто кого.

Он ступил в архивное помещение, как в музей. Пол был чугунный, и его шаги по металлу гулко отдавались под потолком.

— Будем сдавать в городской архив, — сказала, глядя в пол, смотрительница. — Три года уже прошло. Но у нас тут ещё пожар был…

Последняя фраза прозвучала как оправдание. Раевский знал, что архивы часто горят перед акционированием или банкротством.

Смотрительница была так стара, что Раевский боялся, вдруг она прямо сейчас мирно скончается, не завершив фразы.

Раевский на её глазах раскрыл наугад какое-то дело, и оттуда посыпалась бумажная труха.

Старушка, казалось, этого вовсе не заметила.

Несколько веков в России мыши грызут документы — иногда избирательно, а иногда вот так.

Но оказалось, что ещё тут нет света.

— А без электричества-то и поспокойнее, — философски заметила смотрительница. — Пожара-то не будет. Ну, или — наверное, не будет.

Раевский всё же пришёл сюда на следующий день. Старушку он оставил в её закутке, а сам, безжалостно разваливая стопки личных дел (на пол лезли листы с фотографиями навсегда испуганных ткачих), прошёл, как сверло, через шестидесятые и пятидесятые, а потом продрался через военные годы и индустриализацию.

Наконец, появились папки с ятями, акты о поставке немецких машин, разумеется, без перевода, и, вот, он нашёл сундук совсем давних времён.

Крышка откинулась, и на Раевского пахнуло запахом прелой бумаги. Тут кто-то уже побывал, но явно ничего не взял — ящик был по-прежнему полон. Дневники неразборчивым почерком, связки непонятной переписки, стопка судебных решений. Можно было возиться с этим года два, — оценил фронт работ Раевский и наугад взял две книги в кожаных переплётах.

Вечером ему снова позвонили бывшие ткачихи, и он честно рассказал о том, что он утомился и больше развлечений его интересует история любви ткачихи к металлическому человеку.

Собеседница, на удивление, не огорчилась и пообещала рассказать подробности.

«Не так, так этак», — подумал Раевский о чужом заработке.

Они встретились в холле, и женщина внезапно оказалась милой.

Раевский повёл её в гостиничный ресторан и под харчо слушал там рассказы о городской жизни, на удивление забавные. Ему мешало только одно — тоска в её глазах, которые беззвучно говорили: «Увези меня отсюда, буду тебе ноги мыть и воду эту пить».

Непонятно, откуда в памяти приблудилась эта фраза, но она точно описывала ресторанное наблюдение.

Он чудом вспомнил про романтическую историю прежних времён и спросил о ней в самый последний момент.

Ткачиха махнула рукой.

— Так у нас даже спектакль был, я там Алёнушку играла. Я заводная была.

«Заводная, — подумал Раевский. — Заводная, верю». «Bitch with a key», — как говорил его партнёр-экспат, особо относившийся к этому женскому качеству. «Но что за Алёнушка? О чём это она?»

— Она крепостная была у графа, полюбила робота, а он её. Ну а граф был против и убил обоих.

— И робота убил?

— Ну, разобрал на части.

— А, нормальное дело. Век такой был.

— Ужасный век, ужасные сердца…

Эта цитата в её речи казалась неуместной, будто бы дачный сторож заговорил по латыни. Видимо, здесь они ставили пьесы не только о русских крепостных.

— У нас даже настоящий робот был, — продолжила она. — Граф действительно роботов собирал.

То есть, это не статуя была, а механический человек, автоматон. Раевский представил себе графа с паяльником, но оказалось, что всё проще — граф собирал по всей Европе механические существа. Все доходы от мануфактуры шли на эту забаву, и управляющие только крутили головами. У графа завёлся целый зверинец — механический кот, который, давно обездвиженный, хранился в местном музее; цыплята, ходившие за курицей; ласковая собачка, виляющая хвостиком (хвост утрачен), и несколько разнополых пастухов и пастушек, вывезенные из Европы.

«Точно так, — подумал Раевский. — Блоха попадает на русскую землю, её признают несовершенной и тут же перековывают. Блоха после этого не дансе, кот облез, хвост утрачен».

— Стоп. Что значит настоящий?

— Ну, с тех времён робот, только не работает. Мы его на сцену вывозили и поднимали руку верёвочкой — там ведь начинки никакой не осталось.

Вечер закончился так, как и полагается в таких случаях.

Поутру, проводив ткачиху, Раевский вернулся к вчерашним находкам и принялся читать тетради. В одной обнаружился рисунок собаки на пружинном ходу — но и всё. Дальше шли непонятные столбики цифр — кажется, расходная ведомость. Другая, с отпечатком сапога на первом листке, показалась ещё менее интересной. Теперь он понял, отчего и на эту никто не позарился: сперва неведомый хозяин озаботился расчётом жёсткости какой-то пружины, потом, путаясь, он считал ширину ленты, количество витков, несколько раз ошибся в формуле, переписал всё заново.

Рядом обнаружился неплохо изображенный механизм Гука с тщательно прорисованным балансирным колесом, пружиной и храповиком.

А вот сразу за чертежом последовали любовные письма.

Переписка, будто вплетённая в дневник, сделанная, правда, другой рукой.

Некто признавался в любви, любовь была отвергнута, автор заходил с другого бока — но это были черновики, в какой-то момент пишущий проговаривался, что знал: общество не позволит им быть вместе и напрасно говорил ей все те невозможные слова. Наконец следовала пауза, и автор дневника обращался уже к самому себе — в скорби. Кто-то умер, и ничего было не вернуть, и теперь неизвестный был рад тому, что отвергнут — другой, счастливый соперник должен был теперь страдать больше. Единственное, что извиняло этот поток жалоб — прекрасный, совершенно каллиграфический почерк.

Одним словом, перед Раевским лежал дневник графа Василия Никитовича Строганова, полный печали.

Раевский пришёл в музей и увидел всё того же человека