Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

вычел из бюджета кафе все флаконы с одеколоном и новые кофейные чашки, которые собирался покупать, а затем без слов обнял сестру. Эйвис удивилась, но ощутила, как приятно чувствовать руки брата на спине. Они обнимались крепко и долго. Затем он снова повернул голову, и посмотрел ей в глаза, и сказал, что сам поедет с ней после выходных.

В субботний вечер в «Баклане» настроение было какое-то прощальное, хотя кафе открылось совсем недавно. Грим принес свое радио, и ему разрешили остаться подольше. Зазвучали американские мелодии – эти приторные серенады вперемежку с гормональными рок-буранами, которые я вставил в свой роман, хотя глубоко презирал такого рода музыку. Писателю приходится наступать на горло собственным вкусам. Фридтьоув подсел ко мне, а Эйвис сияла как никогда. Это был последний вечер перед тем, как все станет таким, каким должно быть. Это были настоящие поминки. Я привел с собой Эмиля из редакции, и, хотя я по большей части уже бросил пить, принес с собой три бутылки красного вина. Фридтьоув поставил бутылку самого дорогого коньяка, какой нашелся в винном магазине. Оливур угощал фарерским самогоном. Ближе к ночи ввалились еще гости. Гюнна Высота, а за ней еще несколько человек. Подруги Эйвис: стеснительные, раскрасневшиеся, «только заглянуть». Пареньки – раздельщики сельди и наиумнейшие раздельщицы, недавно приехавшие с юга страны. Грим стоял на страже у дверей и давал знать, не загорятся ли фары полицейской машины.

Под рокот американских барабанов на нас красиво спускался хмель. Все это переросло в феерическую попойку. Вечер был студено-светлый, а в старом солдатском бараке стояла компанейская теплота. Сигаретный дым, громкие взрывы смеха. Парни вываливались на улицу помочиться и снова заскакивали внутрь. Пришел Баурд в своем депутатском костюме, немного постоял в недоумении у дверей, но потом удалился восвояси. Гюнна навязалась к нам, коллегам, и в десятый раз пыталась залучить к себе Фридтьоува. Я увидел, что она залезла рукой ему в ширинку. У него было выражение лица как у окружного судьи, которому пытаются сунуть взятку: одновременно удивленное и обиженное. Неужели между мужской и женской рукой действительно такая большая разница? Я попытался представить, какое лицо будет у меня, если фарерский принц засунет свою лапищу мне в брюки. А Гюнне Высоте это удалось; ее можно было бы назвать Гюнна Быстрота – я не успел и глазом моргнуть, как ее пальцы уже были у меня на животе, но мне удалось отвести ее руку, пока она не принялась потрясать копьем.

– Он у тебя такой – пальцем не тронь, прямо как святыня какая, небось только в освященном месте и работает, ха-ха! А не забраться ли нам в церковь?

Как же она горазда была похабщину говорить, будь она неладна! Гости начали танцевать, и тут я заметил Гвюдмюнда Доброго. Что он здесь делает? Бодрая горластая раздельщица сельди одним движением подняла меня на ноги, и я повлекся за ней по помещению, не сводя глаз с Эйвис, которая красиво танцевала со своим братом Тоурдом. Хохлатый баклан Оливур танцевал с Фридтьоувом. Эмиль – с Гюнной Высотой. Гвюдмюнд – с Зеленым пальто. Она танцевала как ходила: держа голову неподвижно. Публику охватила неподдельная и большая радость. И вдруг какой-то любитель стал вертеть ручку настройки у приемника и поймал «Радио Рейкьявик». Музыка и песни для танцев. Оно разразилось пронзительным звуком трубы и медленным джазовым тактом, а затем – низкий, очень мощный женский голос. Я его помнил. Халльбьёрг Бьяртнардоттир! Как же давно, как давно это было! И какой голос: «Светлая дева / меня любила / в стране холодных льдов…»[150] По танцующим пробежал радостный гул, а во мне пробудилась такая радость, что я даже нашел в себе силы пригласить Эйвис на танец. Она слишком обрадовалась, чтоб отказать. Какую красивую песню пела Халльбьёрг! Какая красивая минута! Мы танцевали медленно и спокойно. Я был на голову выше нее, и вот я наклонил ту самую голову к ней и постепенно склонялся все ниже, ниже, пока моя щека не коснулась ее щеки. Ее мягкость была не от мира сего. А от иного, и я был несказанно рад попасть в тот мир: там мне удалось на миг забыться. Полминуты я был не хуже людей. Я глубоко вдыхал запах ее темных волос. От них пахло кашей саго с корицей. А когда песня закончилась, я очнулся, и мне стало стыдно, и я улыбнулся ей в глаза и уступил следующему партнеру – это был Гвюдмюнд Добрый. Я немного посидел, посмотрел, как они танцуют, – но вдруг ощутил, что уже хватит.

Я встал и, выходя в холодную весеннюю ночь, вдруг подумал о трех овцах, которые провели здесь целую зиму. У барака мне повстречался Улыбающийся Одуванчик. Он шел веселиться и спросил меня, не домой ли я иду. Я ответил утвердительно, а он сказал: «М-да. Все хорошо, что хорошо кончается. Передавай привет!» – и улыбнулся как никогда прежде.

Я побрел домой, а в ушах у меня отдавалось веселье других. За мной по пятам в городок летел шлейф тумана.

Глава 52

Я до самого утра читал Шекспира, и сейчас меня наконец утомили его словесные арабески, – вот не мог он сказать предложение по-простому, оно непременно должно было быть до умопомрачения гениальным! Я встал и подошел к окну. Туман, словно чары белой магии, вползал во фьорд и съедал переднюю часть причалов и крайние дома на Мысу. И вдруг я вспомнил фразу, которую давным-давно сказал мне старый моряк из Дальвика:

– Писать надо так, чтоб захотелось прочитать моряку, терпящему бедствие.

Я посмотрел на собрание сочинений, лежащее на одеяле. Вот именно так и писал Шекспир. Из ста тысяч его строк каждая была задумана как величественная финальная строка. Это порой так утомляло!

Я снова выглянул в окно. Туман чрезвычайно быстро сгущался и сейчас накрыл почти весь городок. Отсюда было видно только Больницу, а еще горы за фьордом, но и то и другое вскоре скрылось из виду, а под конец вообще ничего не стало видно и туман заполнил окно, словно белый мрак. Более того – я заметил, что он даже стал струиться сквозь полуприкрытое окно – им заволокло, как дымом, всю комнату. Это было поразительно. Не успел я глазом моргнуть, как комната заполнилась студеным туманом. Я не мог разглядеть даже своей руки – в буквальном смысле; лишь когда я подносил руки к лицу, то мог различить их в этой густой