Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Берр

ограде, окружавшей кладбище. Одному лосю удалось благополучно перепрыгнуть через железные острые пики ограды. Другой, молодой лось на этих пиках повис, распорол себе брюхо. На зов сторожа сбежались люди, добили бедного лося, сняв шкуру, разделили мясо.

Другой печальный случай произошел совсем недавно, нынешним летом, рядом с нашим лесным домиком, возле которого на берегу Волги теперь построен большой каменный дом. Однажды ранним утром сторож увидел умирающего лося, лежащего у подъезда дома. Из распоротой груди лося текла кровь. По-видимому, переплыв Волгу, лось пытался перепрыгнуть через железную ограду, напоролся на острые пики, дополз до подъезда дома и упал. О лосе все скоро забыли, но меня долго мучила смерть лося, погибшего недалеко от нашего лесного домика.

Лоси любят воду, нередко переплывают широкие реки. Переплывающих реку лосей можно догнать на легкой лодке. Над водой видны их горбоносые головы, широкие ветвистые рога. Бродя с ружьем и собакой по лесной вырубке вблизи реки Камы, однажды я увидел лося, «принимавшего ванну» в небольшом открытом болотце. По-видимому, лось спасался от осаждавших его злых оводов и слепней. Я подошел близко к стоявшему в болотной воде лосю, но выскочившая из кустов моя легавая собака его испугала. Лось вышел из болота и не торопясь скрылся в густом лесу.

Самое удивительное, что тяжелые лоси могут переходить самые топкие трясинные болота, по которым не может ходить человек. Для меня это служит доказательством тому, что лоси жили еще в те далекие времена, когда отступали покрывавшие землю ледники, оставляя за собою обширные топкие болота.

1968

Оне

Дмитрий Голубков

Они были близнецы, двойняшки: тонкие, с длинными вертлявыми ногами, белокурые и большеротые.

Звали их Аней и Инной. Ангелина Карповна, ветхая, чуть не столетняя старушка, придумала им общую, сокращенную кличку «Анина». Она уверяла, что не в силах отличить, «кто из них кто». Ее сын, пожилой разведенец Виктор Евстафьевич, тридцать лет прослуживший хористом в оперном театре, тоже звал девочек по-своему, совсем уже сокращенно: Оне.

— Оне явились! — возвещал он, отворяя сестрам массивную входную дверь и церемонно пропуская вперед.

— Если Оне нынче не заняты, я мог бы предложить им пропуск на «Периколу», — почтительно обращался он иногда к их матери.

Раиса Никитична взволнованно вздыхала и возражала, отирая гордое, бурачно набрякшее лицо:

— Уж вы, Виктор Евстафьич, забалуете их.

— Нет, нет: Оне у вас такие добрые, славные, — протестовал он и удалялся в конец коридора, подергивая головой и четко взмахивая кистями рук, словно дирижировал поющей в нем музыкой.

— Куда там, добрые, славные, — ворчала мать. — Балованые оне…

Незаметно для себя она иногда начинала говорить похоже на Виктора Евстафьевича. Он ей втайне страшно нравился. Боясь и стесняясь этого, она держалась с ним высокомерно и отчужденно.

Раиса Никитична работала в школе техничкой — проще сказать, уборщицей. И еще ходила по жильцам мыть полы, стирать белье и сидеть с маленькими. Когда удавалось заработать больше ожидаемого, она возвращалась домой выпивши. Под глазами расцветали малиновые пятна, лоб усеивался мельчайшими росинками. Она веско клала на стол сверток с краковской колбасой или ставила кирпич голландского сыру и приказывала отрывисто:

— Девки, лопайте!

Сестры, робко подняв плечи, усаживались за стол и ели, даже если не хотелось. Мать кипятила чайник, зычно ругалась на кухне из-за конфорки, ожесточенно бахала растресканной дверью и топала по скрипучим половицам. Потом примащивалась рядом с дочками и, опершись на мясистую ладонь, глядела на них, бормоча:

— Ешьте, ешьте. Краковская. Отец любил…

Однажды зимою мать пришла сияющая, заплаканная и осторожно положила на стол что-то легкое, тщательно завернутое. Аня кинулась разворачивать, но мать прицыкнула на нее. Сама развязала и сняла газеты и вынула из драного картонного конверта черную пластинку, потертую, как старый бархат.

— Мы с отцом слушали. Под Новый год.

Это была довоенная козинская пластинка, мать выклянчила ее у давней подружки.

— Инка, — приказала она, — ступай к этому… Виктору Евстафьичу. Патефон попроси. На один вечер.

И Инна впервые за свои шестнадцать лет осмелилась постучать в дверь соседа.

Она постучала негромко. Никто не ответил. Еще и еще раз, посильнее. Опять молчание. Она слегка толкнула плечом. Дверь отворилась. Инна споткнулась о высокий порог и очутилась в тесном тамбурчике. И вспомнила, как бранилась мать с мастерами из домоуправления, которые лет пять назад сооружали для соседа вторую дверь.

«Разворотили тут черт-те что! — гремела мать. — Как от чумы загораживаются! Людям проходу нет…» — «Пожалуйста, не нервничайте, Раиса Никитична, — сокрушенно и быстро поводя кистями белейших рук, каялся Виктор Евстафьевич. — Я, знаете, пою; так вот, неудобно, мешаю вам. Я для звукоизоляции…»

Мать проворчала что-то и пошлепала назад, к себе.

Отошла, как всегда, скоро. Да и было из чего сердиться-то. Какой-нибудь час всего и громыхали столяры. И в тот же вечер отнесла соседу капустной кулебяки, которую пекла с величайшим искусством.

Инна припомнила все это и смутилась. Ее смущение усугубилось, когда за второй дверью послышался хрипловатый и взволнованный тенор соседа, выводящий что-то медленное, невеселое.

«Занимается. Попозже приду», — подумала она и повернулась, задев палку с набалдашником в виде бородатого злого дядьки. Палка грохнулась на пол с противным сухим стуком.

— Кто там? — воскликнул Виктор Евстафьевич и проворно распахнул внутреннюю дверку. — О, какой сюрприз! Милости, милости прошу, — заспешил он с улыбкой, быстрыми движениями разболтанных кистей и спотыкающимися, обгоняющими друг друга словами. — О-чень, о-чень тронут. Вы… простите, я забыл как вас…

Он не знал, кто перед ним: Аня или Инна.

— Я — Оне, — взбрело ей вдруг подурачиться.

— Кто? — не сразу понял он. А поняв, рассмеялся. — Да, да, Оне… Оне — это форма женского рода, старинная форма. Это они, но про женщин. Вот я сейчас, сию минуту… Чтоб вам стало ясно.

Он скакнул к пианино с желтыми, как зубы курильщика, клавишами, порылся в бумажной куче, наваленной сверху…

В комнате стоял густой кошачий запах. За столом, накрытым к чаю, дремала Ангелина Карповна — она сидела в тени, за большим пыльным столетником, и Инна лишь сейчас заметила ее. По латаной скатерти разгуливала толстая белая кошка, задумчиво обнюхивая тарелки с остатками рыжего соуса. На полках, стульях, буфете и подоконнике громоздились кипы книг, нот, альбомов. Над пианино висел пожухший пейзаж, изображающий осенний сад с грустно поникшей женской фигурой. В комнате было бедно, запущенно… Странно и дерзко выделялось на этом скудном фоне ярко-бежевое пятно нарядного пальто, висящего на плечиках ровно посередине пустынной стены. Инна узнала его: в нем Виктор Евстафьевич ходил в театр и летом, и зимой, и в