Гибель Византии - Гюг ле Ру

— О, Гренада, о, родные звуки! Король, — с восторгом, довольно фамильярно, обратился он к Альфонсу, — ведь это песни нашей общей родины!

Король, продолжая постукивать шпагой и ногами, едва мог удержаться, чтобы не пуститься в грациозный испанский танец.

Некоторое время веранда была свободна, но старый Гихар не выдержал, он мерно прищелкивал пальцами и подмигивал дочери, которая решительно не могла владеть собой. Наконец, она легко, как птичка, вспорхнула за отцом. Роскошный танец и исполнители приковывали всеобщее внимание. Степенные испанцы, которых было много при дворе Альфонса, выполняли некоторые части танца, сидя в креслах, поводя плечами и пощелкивая, пальцами, другие из них повставали и выделывали фигуры на месте. Вскоре вся веранда танцевала. Когда Гихары кончили, кондотьеры стали неистово кричать, выражая одобрение, а старого Гихара подняли на руки и с криками восторга носили по веранде. Рыцарь де Лоран, целуя руки Инесы, рассыпался в восторженных похвалах.

— А что же вы, синьор Массимо, меня не похвалите? — ласково спросила она Максима Дуку, видя, что он не был так весело настроен, как другие.

— Так хорошо, синьорина, что я совсем забылся! — ответил тот, нежно взглянув на нее, как бы за то, что она его не забыла среди восторженных приветствий.

— Вы, синьор, скучаете?

— Не скучаю, а мне несколько грустно. Когда я слышу и вижу искреннее веселие, когда вижу великие произведения искусства или природу, я всегда вспоминаю отца, братьев и все, что мне близко, потому что с ними привык я делить горе и радости, но их здесь нет! Они вас, милая Инеса, не видят.

Наконец, усталые гости стали расходиться. Король оставался среди них до самого конца, и прощаясь, благодарил, что они выразили сочувствие его радости; а гости, в свою очередь, благодарили короля за радушие. Подвыпивший кондотьер Северино останавливал каждого и говорил:

— Ну уж король, вот так король! Что и говорить, король! Настоящий король!

Был тихий лунный неаполитанский вечер. Инеса Гихар задумчиво сидела в глубине балкона, выходившего в сад. На темном голубом небе ясно вырисовывалась луна. Верхушки деревьев отражались на балконе причудливыми узорами. Плеск волн Неаполитанского залива был нежною музыкою торжественной тишины. Инеса долго оставалась погруженною в задумчивость. «Музыка есть божественный голос в человеке», припомнилось ей. «Музыка не нарушает человеческой воли: тихий плеск волн то навевает спокойствие до дремоты, то наводит на грустные размышления, то вызывает мечты, недостижимые, но все-таки неотразимо увлекательные».

— Донна Инеса, простите, я нарушил ваше уединение, — сказал вошедший Дука.

Инеса вздрогнула от неожиданности.

— Синьор Массимо! — она ласково улыбнулась.

— Я пришел к вам проститься, завтра наше посольство в Албанию отправляется.

Наступило тяжелое молчание.

— Прощайте, донна Инеса…

— Прощайте, синьор Массимо.

Девушка употребила всю силу воли, чтобы сказать это спокойно, но вышло холодно.

После минутной нерешительности, Максим Дука медленно направился к выходу, подавив вздох, вырвавшийся у него из груди. Он почувствовал, как что-то словно оборвалось внутри его:

— Это жестоко! — прошептала дрогнувшим голосом Инеса.

— Это выше сил, бесценная Инеса! — порывисто прошептал молодой человек, бросившись пред нею на колени.

Он схватил ее руку.

— Прости же меня! прости! Нет больше преступления, как то, которое я совершаю! Я не должен был любить тебя и вызывать к себе любовь! Я забыл, что я человек!

— Дорогой Массимо, нужно так любить, как я люблю тебя, чтобы, не оскорбиться всем тем, что я слышу.

Инеса нежно наклонилась к нему.

— Неужели ты думаешь, что я более была бы счастлива, если бы ты, нарушив убеждения, которым до сих пор был свято предан, предложил бы мне руку и сердце. Я может быть все-таки любила бы тебя, но уважала бы тебя меньше. Да разве нельзя быть счастливым любя друг друга возвышенною, духовною любовью?

— Прости, прости, Инеса, я не знал, что я еще виноват пред тобою. Ты утешаешь меня; тяжелый камень, который давил меня, как будто свалился.

Она снова склонилась к нему. Рука девушки затерялась в волнистых волосах Максима. Голова закружилась у него, когда он почувствовал на своем лице жаркое дыхание Инесы и ее поцелуй. Легкий ветерок не мог остудить их поцелуев, а торжественная тишина была чужда их мятежной страсти. Но в это время раздался стройный аккорд лютни. Не оставляя друг друга, молодые люди стали прислушиваться. Аккорд повторился; он несся из чащи сада. Казалось, природа встрепенулась и ожила. Ветви деревьев заколыхались под звуки аккордов, луна смелее заглянула в счастливые лица Инесы и Максима, а плеск волн слился со звуками лютни в одну общую гармонию; немногочисленные звезды замигали в ночном безоблачном небе Неаполя. Из сада раздался нежный мужской голос:

Я привел певцов с собою.Чтоб воспеть тебя,Чтоб почтить тебя достойно,Дивная моя!

Здесь со мною купол небаТемно-голубой,Здесь со мной мерцают звездыС нежною луной.

Здесь среди цветов куритсяФимиам весны,И средь шепота деревьевСлышен плеск волны.

С ними я тебе, Инеса —Небо моих грез,Из роскошного ПровансаПеснь любви принес.

— Это голос де Лорана, — прошептала девушка.

Максим молча стоял около Инесы. Она протянула ему руку и восторженней смотрела ему в глаза.

— Прощай, Массимо! Теперь прощай, мы с тобой простимся как друзья, — говорила Инеса, по-видимому спокойно, но грудь ее высоко поднималась. — Я буду любить тебя вечно…

— Инеса, у рыцаря благородное сердце, ты его не гони от себя, он может сделать тебя счастливою…

— Массимо! Я тебя не понимаю.

— Инеса, твое счастье для меня ближе моего; я буду счастлив, если ты будешь счастлива.

— У тебя нежное сердце, Массимо, но знай, что я не могу быть счастливою иначе, как только любя тебя; и я буду любить тебя. Теперь буду жить с отцом, а переживу его, я уйду в монастырь.

Между тем рыцарь продолжал петь:

Ты ее в своем сердечкеСвято сохрани,И для песен всего мираНакрепко замкни.

— Слышишь? Он меня никому не уступает, — с веселым простодушием шепнула Инеса, продолжая любоваться красивым и грустным лицом Максима.

Я же перед целым миромПесню запоюИ немолчно буду славитьКрасоту твою!

И в турнире обнажаяМеч свой и в бою,Я немолчно буду славитьКрасоту твою.

Еще рыцарь пел, когда Максим окончательно пришел в себя, и сделав порывистое движение, чтобы уйти, произнес едва слышно: