Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

Возможно, прототип. Но это реальные стихи Леонида Киселева. Привожу полностью:

Я позабуду все обиды,И вдруг напомнят песню мнеНа милом и полузабытом,На украинском языке.И в комнате, где, как батоны,Чужие лица без конца,Взорвутся черные бутоны —Окаменевшие сердца.Я постою у края бездныИ вдруг пойму, сломясь в тоске,Что все на свете — только песняНа украинском языке.

Рождественский жанр, как у Диккенса, но на современный лад. Соловьев вносит что-то свое, читаешь с неослабевающим вниманием, но не всегда правдоподобно. Соловьеву главное удивить. У него уже был какой-то рассказ, там еще больше всего накручено, его напечатала под Рождество какая-то нью-йоркская газета, «В Новом Свете» или «Комсомольская правда», не помню точно. Зато название помню, противное такое — «Капля спермы». Как раз этот рассказ в «Русском базаре» чище, лиричнее, возбуждает и возвышает. Но не все в голове укладывается, что там происходит. Зато атмосфера тех лет передана очень точно, не придерешься. И название классное — «Не от мира сего последняя дрянь». Звучит.

Похоже, что «последняя дрянь» может стать мемом.

Рассказ — прелесть!

Благодарю газету и автора за саму атмосферу рассказа — родным и близким повеяло от каждой буквы, каждого слова. Отечеством, одним словом! Очень теплый, душевный рассказ, особенно его начало, ибо воспоминание «о братьях наших меньших» — это то, что делает нас добрее, а жизнь нашу наполняет смыслом…

Как говорит моя дочь о таких сюжетах — ну, это Шекспир…

И действительно, тут ситуация уровня древнегреческих трагедий, откуда он и идет.

Начинается так вроде бы легко, как бы смехом-смехом, и вдруг в конце такой удар.

Шекспир да и только. И где В. Соловьев этот невероятный сюжет раздобыли? Хотя жизнь преподносит такое порой, что и сочинить невозможно. Написано, как всегда у Соловьева, с необычайной свободой и большой живостью. И остается после прочтения в душе какой-то туман горечи и печали. Сквозь бойкую свободную раскованность ритма — такой результат неожиданный, такое ощущение. А эпиграф еще больше остроту корня сюжета подчеркивает, и не напрямую. А чуть вкось…

Соловьев забил на все!

Из отзывов на газетную публикацию новогодней истории Владимира Соловьева «Не от мира сего последняя дрянь». «Русский базар», Нью-Йорк, 31 декабря 2015 — 6 января 2016

Апология сплетни

Манифесто Владимира Соловьева

Две самые интересные вещи на этом свете — это сплетни и метафизика. Что в принципе одно и то же.

Что такое сплетня, Эмиль? Ведь вся литература, по существу, сплетня. Толстой сплетничал про Анну Каренину, Достоевский про Настасью Филипповну, мы с вами про Веронику Витольдовну [Полонскую].

Анатолий Мариенгоф — Эмилю Кроткому по поводу предсмертной записки Маяковского с просьбой не сплетничать: «Покойник этого ужасно не любил», но сам дал повод, включив в свою семью чужую жену Веронику Полонскую.

Если даже Бог ошибается (сотворение человека, например), а уж тем более сомневается (в избранном Им народе — неоднократно), то человек и вовсе — взрывчатая смесь самодовольства и комплексов, триумфов и ошибок, взлетов, падений, фобий, тупиков. Само собой — и писатель. Тот и вовсе комок нервов. Акутагава так и говорил, а Бродский за ним повторял: «У меня нет принципов — одни нервы». И хотя импульс — мой тайный двигатель, но в редкие мгновения покоя я достаточно рационален, чтобы глянуть на себя со стороны. А будучи по изначальной литпрофессии критиком, романные свои ошибки сознаю довольно четко. Все до одной были совершены по/на инерции прежнего вдохновения, в отсутствии музы («Муза пошла покакать» — определение Юнны Мориц. «А если у нее запор, что делать?» — спрашивал я, будучи младше и наивнее), в промежутке, в страхе не потерять набранный ритм и квалификацию, остаться на плаву во что бы то ни стало, чего бы ни стоило. Вот именно: без божества, без вдохновенья. Мильон раз приводил наш спор с Бродским при первой встрече в отеле «Люцерн» в Манхэттене после пятилетней разлуки: стоячим писать или не стоячим. Самое в этом нашем уже американском споре забавное, что человек, сработавший стоячим лучшие свои стихи (питерские + первые годы после отвала), доказывал мне теперь, что эрекцию лучше использовать по назначению, а не сублимируя в литературу. То есть отрицал теперь вдохновение, настаивая на профессионализме. «А как же Ахматова с ее „стихи не должны литься, как вода из-под крана“?» — «Оправдание своей лени», — отмахнулся Ося, а сам теперь сочинял стихи, как заводной таракан. Ну, ладно — пусть будет вежливый эвфемизм: как заводной соловей у Андерсена. А редкие взлеты в его позднем поверженном творчестве — горизонталь импотента вместо вертикали е*аря — связаны были как раз с вдохновением, пусть и негативным: антилюбовный, антикушнеровский, антиправославный и антиукраинский стишки, все написаны «враждебным словом отрицанья» — кому из классиков принадлежит эта отточенная формулировка? Так Бродского подзаводили «бывшие»: ленинградская подружка, которая сама по себе, может, и ни при чем; злейший враг по Питеру, который теперь напрашивался на дружбу и качал из Бродского вступления, предисловия и рекомендации, а post mortem и вовсе объявил себя единственным другом по жизни, братом по поэзии и даже материальным и метафизическим наследником; москвич-приятель, который с присущим ему тактом настаивал креститься на пороге, вот-вот, смерти — в чем уверял он Бродского, а тот назло немного еще протянул. В ответ на эти императивные уговоры Бродский и сочинил свой именно стоячий «Памятник», самый нетрадиционный в этой, с Горация, стиховой традиции, противопоставив «вечной жизни с кадилом в ней» — «камень-гвоздь, гвоздь моей красы». Прав, не прав — без разницы. Как и в антиукраинском стихе — усомнился в целой стране, независимость которой счел фикцией задолго до того, как по проложенному им пути пошла его географическая родина. Данте и Сухово-Кобылин в своей мстительной злобе уж точно не правы, но «Комедия» — лучшее из написанного по-итальянски, а «Смерть Тарелкина» — великая русская пьеса, пусть ее автор, скорее всего, и убил зверски Луизу Симон-Деманш, которая, последовав за ним в Москву, всячески ему досаждала, вязала по рукам и ногам. Разве в том дело? Убил, не убил — вопрос теперь столь же праздный и академический, как и тот, чем заняты по ночам Молчалин и Софья, герои другой гениальной русской пьесы: барышня или бля*ь? Одно другому не мешает и не противоречит. Уж коли вышепомянутая муза явилась автору, то требует от него взаимности и активности. Творческой, а не сексуальной. Муза и есть по сути — сокровенной, но очевидной — творческая виагра. В противном случае — изнасилование музы импотентом, и стихи текут, как вода из-под крана. Без божества, без вдохновенья — значит, без эрекции. Писать без вдохновенья — все равно что трахаться без эрекции.