Богач, бедняк. Нищий, вор. - Ирвин Шоу

— Чье же это ты отродье? — спросил Бойлан, снова усаживаясь. — Принца торговли или отпетого головореза?

— Мой отец — Томас Джордах.

— Ныне покойничек, — кивнул Бойлан, словно выражая одобрение такому ходу событий. — Недолго пожил в этом мире. Так ему на роду было написано. Убит, — он обращался теперь к женщинам у окна, — в прекраснейшей из стран. — Он злобно прищурился, глядя на Уэсли. — Что тебе здесь надо?

— Видите ли, — начал Уэсли, — мне сказали, что вы хорошо знали нашу семью…

— Очень хорошо знал, — ответил Бойлан. — Слишком хорошо. — И он снова обратился к женщинам у окна: — Тетка этого молодого человека, когда я ее встретил, была девственницей. А когда от меня ушла, то уже ею не была. И можете себе представить, был такой момент, когда я предлагал ей руку и сердце. Она мне отказала. — Он повернулся к Уэсли. — Она тебе об этом рассказывала?

— Нет.

— Они тебе о многом, наверное, не рассказывали. Твоя тетка и твой дядя, бывало, с большим удовольствием наведывались в этот дом. Тогда он был в лучшем состоянии. Да и я тоже. — Он снова хихикнул. — Я научил их многому, когда они были молоды и голодны. Свои первые уроки они получили вот в этом доме. И ни разу за многие годы не пришли навестить старика. Все же, как видите, молодой человек, у меня тут есть компания… — Он махнул рукой в сторону двух женщин, которые снова занялись картами. — Молодые красотки, — ухмыльнулся он, — вот оно, преимущество богатства: можно купить молодость. Приходят и через два-три месяца уходят, отбирает их для меня моя старинная приятельница — хозяйка одного из заведений в Нью-Йорке, которая не перестает удивляться их рассказам о неутолимом аппетите старика.

— Да брось ты, Тедди, — сказала одна из них, тасуя карты.

— Девочки, — сказал Бойлан, — я был бы вам очень признателен, если бы вы на некоторое время оставили мужчин.

— Пойдем, Элли, — сказала все та же, вставая, — его опять понесло.

Другая женщина тоже поднялась, и они обе направились к двери, покачивая бедрами и постукивая по паркету каблучками туфель без задников.

— В наемном труде есть одно огромное преимущество, — сказал Бойлан, когда женщины вышли, затворив за собой тяжелую дверь. — Те, кто на тебя работают, проявляют покорность. А когда становишься старым, то ценишь это качество выше всех остальных. Итак, молодой человек, вас интересуют корни вашей благородной семьи…

— По сути дела, — сказал Уэсли, — меня интересует главным образом мой отец…

— Он мне известен лишь своими поступками, — перебил его Бойлан, — но Гретхен и Рудольфа я знал, пожалуй, слишком хорошо. Твой дядя Рудольф с самого младенческого возраста страдал от широко распространенной в Америке болезни — его интересовали только деньги. Я пытался руководить им, я указал ему путь к достижению высокого положения, к пониманию прекрасного в жизни, но у него в крови бушевала страсть к всемогущему доллару. Я предупреждал его, что он губит себя, но болезнь его была неизлечимой… — Бойлан потер средним пальцем руки о большой. — Звон монет был в его ушах божественной музыкой. Не удовлетворившись состоянием, которое он нажил сам, он женился на больших деньгах, и в конце концов это его и прикончило. Его судьба была предрешена, я предостерегал его, но он слышал лишь звуки золотой арфы. — Он ликующе рассмеялся, а затем, немного успокоившись, продолжал более сдержанным тоном: — Он был человеком, у которого отсутствовало одно из основополагающих качеств — чувство благодарности. Ему пришлось заплатить за это дорогой ценой, но мне его не жаль.

— Послушайте, мистер Бойлан, — холодно сказал Уэсли, — я пришел сюда не…

— А что касается Гретхен, — продолжал Бойлан, словно не слыша его слов, — она была самой хорошенькой девушкой в городе. Расцвела, словно пион на навозной куче. Застенчивая была такая, глазки опущены, скромница. Вначале. А потом нет. Могла бы вести безбедную жизнь, пользоваться уважением, путешествовать; я готов был предложить ей все что угодно. Однажды я купил ей ярко-красное платье. И когда она входила, отбрасывая вокруг красные блики, у всех, кто ее видел, дыхание перехватывало. — Он пожал плечами. — Мое предложение она отвергла с презрением. Ей нужны были легкие победы над молодыми людьми, красивые слова и постель, постель… Своей необузданной чувственностью она себя погубила. Если увидишь ее, пожалуйста, не забудь передать ей все, что я сказал, слово в слово.

Маразм, думал Уэсли, полный маразм и потрясающее умение болтать языком. Он старался выкинуть из головы образ своей тетки Гретхен, входящей в комнату в красном платье, купленном этим сумасшедшим стариком.

— Я пришел сюда, — упрямо опять начал Уэсли, — чтобы узнать, что мой отец…

— Твой отец, — сказал Бойлан презрительно, — преступник и поджигатель, и место ему было за решеткой. Он приходил сюда шпионить за своей сестрой. Он установил на холме крест и поджег его, потому что в один из своих приходов он обнаружил, что сестра его находится наверху в моей постели, а я в этой самой комнате, голый, наливаю для нее виски. Горящий крест! Символ фанатизма и невежества! — Бойлан выплевывал слова, вновь переживая оскорбление, нанесенное ему у порога собственного дома. — Все это, конечно, выяснилось много лет спустя: мальчишка, который был его сообщником — его зовут Клод Тинкер, и он теперь уважаемый человек в городе, — сам признался мне в этом за превосходным обедом в моем же доме. Твой отец! — Бойлан сморщил длинный, тонкий, по-старчески багровый нос. — Счастливо избавился, я бы сказал. Я следил за его карьерой. Как и следовало ожидать, ему ничего не удалось, даже остаться живым.

Уэсли встал.

— Весьма благодарен вам, мистер Бойлан, — сказал он, чувствуя страшную ненависть к этому человеку. — С меня достаточно. Я ухожу.

— Как вам угодно, — безразличным тоном сказал Бойлан. — Вы знаете, где выход. Я полагал, что вы хотите услышать правду — в вашем возрасте правда часто является лучшим наставником. Я слишком стар, чтобы лгать или нянчиться с молодым забулдыгой только потому, что когда-то проявил участие к его родственникам. — Он взял книгу и снова принялся за чтение.

А Уэсли, выйдя из комнаты и направляясь быстрыми шагами к входной двери, думал: отцу не то что крест, а все это проклятое место поджечь следовало. Вместе с этим сукиным сыном.

Несколько миль до станции он прошел пешком и как раз успел к поезду.

Элис ждала его с ужином. Она видела, как стиснуты его губы, напряжен подбородок. Они поели молча. Она не спросила его, как прошла поездка в Порт-Филип.

Элис сообщила ему, что тот самый Доминик Джозеф Агостино, который в двадцатые — тридцатые годы выступал на ринге под именем Джо Агоса и имел кличку Бостонский красавчик, а затем был тренером в спортивном клубе, когда там работал Томас Джордах, еще жив и трудится на прежнем месте. Том Джордах говорил Уэсли, что Доминик хорошо к нему относился, не уволил его с работы, когда его обвинили в воровстве в раздевалке клуба, и даже убедил выступать на любительских рингах. Поэтому он ничуть не жалел, рассказывал Томас сыну, что занялся боксом, несмотря даже на то, что в конце концов из-за этого превратился в бродягу. «Я получал удовольствие от бокса, — говорил Томас сыну. — Да к тому же за это еще и платили. Во всяком случае, первое время». По словам отца, у Доминика была одна замечательная черта. С членами клуба, с которыми он боксировал, он был вежлив, как горничная какой-нибудь леди. Он всегда говорил им комплименты, объяснял, как хорошо у них все получается и как растет их умение в том, что он величал Искусством. При этом он умудрялся ни на секунду не выдать своего сокровенного и давнишнего желания — взорвать этот клуб вместе со всеми его членами, роскошными помещениями и написанными маслом портретами старой бостонской аристократии.

«Вот кто умел себя вести, — говорил Томас восторженно, — и он многому научил меня».

Уэсли взял билет на рейс из аэропорта Ла Гардия в Бостон и обратно — тридцать шесть долларов в оба конца, как он записал в заведенную им теперь книжечку, чтобы проверять, не обсчитывает ли себя Элис, одалживая ему деньги. Полет был бы весьма приятным, если бы не сидевший рядом с ним бывший парашютист, который, едва самолет вырулил на взлетную полосу, начал потеть и впивался ногтями себе в ладони, а когда они взлетели, без конца приставал к Уэсли:

— Прислушайся к звуку левого двигателя. Мне этот звук не нравится, мы непременно разобьемся, а они там, в кабине пилота, и в ус не дуют.

Чем больше о чем-нибудь знаешь, думал Уэсли, тем меньше испытываешь от этого удовольствия.

Самолет не разбился, и, как только они оказались на земле, бывший парашютист перестал потеть, а когда они выходили из самолета, уже ничем не отличался от остальных пассажиров.