Лев Гумилев: Судьба и идеи - Сергей Лавров

Молодым, 35-летним, расстрелян отец — Николай Степанович Гумилёв. Лев Николаевич, конечно, восхищался его личностью, очень высоко ценил поэзию отца. Знал наизусть, мне кажется, все стихи.

Это он сказал мне, что последняя статья Блока «Без божества, без вдохновенья» — донос на Николая Степановича. Статью эту я знала, конечно, раньше, но перечитав после слов Льва Николаевича, увидела ее совсем в другом свете. Да, это литературный донос, несомненно. Было ли это сведение счетов, или предсмертная болезнь Блока, которая дала о себе знать в середине апреля, потом рецидивы ее повторялись в середине мая, июня, пока в июле не приняла угрожающие формы, сведя его 7 августа 1921 года в могилу. Или это было искреннее мнение перешедшего на службу Советам человека, и потому он был так неосмотрителен в выборе выражений в дни, когда свирепствовал террор ЧК? Все это тема для отдельного исследования.

Здесь нам важно мнение Льва Николаевича — донос. И как он сработал! В апреле написана статья, 3 августа Гумилёв арестован, а 27 августа — расстрелян. После смерти красного Блока можно было не церемониться с обруганным им белым Гумилёвым.

Еще Лев Николаевич приводил слова отца: «Поэтом может считаться тот, у кого есть одно гениальное стихотворение. Исключение составляет Пушкин — у него гениальных стихотворений несколько».

О Пушкине мы также говорили со Львом Николаевичем. Он утверждал, что его убили масоны. Масоном был Геккерн — это общеизвестно. Пушкин вступил в ложу, а потом, прозрев, вышел из нее, чего члены масонской ложи никогда не оставляют безнаказанным. Как только Пушкин стал писать патриотические стихи, он был обречен. Дантес был выбран исполнителем убийства и не смел отказаться, иначе его самого бы убили. «Никакой измены, конечно, не было и не могло быть, — говорил Лев Николаевич. — При открытых анфиладах комнат и при тех дамских платьях — это практически невозможно».

В свете этих объяснений Гумилёва становятся понятными письма, которыми обменивались Л. Геккерн — голландский посланник — и Пушкин. Ведь анонимки, где Пушкин назначается «историографом ордена рогоносцев» сочинил и рассылал не Дантес, а Геккерн. Намек прозрачен: вышел из масонского ордена, так мы тебя припишем к ордену рогоносцев. И ведь это Геккерн от имени Дантеса, а опять не сам Дантес, утром 26 января послал вызов Пушкину. Пушкин-то прекрасно понимал всю подоплеку происходящего, но не защитить честь жены и свою не мог. Так излагал Лев.

А ведь сколько написано на тему пушкинской дуэли: и царь-то его убил, и свет, и долги, и жена глупая. Как тут было не стреляться. Горы книг! И эти горы громоздятся, как будто специально, чтобы под ними навсегда упрятать правду.

Кстати, о Пушкине или, скорее, некстати. 7 июня этого, 2003 года, по TV транслируют из зала Чайковского гала-представление по поводу 70-летия Андрея Вознесенского. Особенно «уместно», что происходит это сразу после 6 июня — дня рождения Пушкина, из чего, по-видимому, следует, что на сегодня у нас два равных поэта: Пушкин и Вознесенский. Вспоминаю, как презрительно отзывался о Вознесенском Лев Николаевич. Ему пришлось однажды встретиться с этим антипоэтом. Гумилёв пришел забрать посылку, переданную через Вознесенского, кажется, из-за границы. А тот принял его как жалкого просителя, лежа на диване. Ну хоть бы из уважения к родителям — Анне Ахматовой и Николаю Гумилёву, поэтам не Вознесенскому чета — встал перед их сыном. Да где там! Человек, живший безбедно и в славе в советские времена, пописывая поэмы про Ленина, клеймя стихами монахов Троице-Сергиевой лавры, примеривавший на себя лавры Б. Пастернака (иначе, почему всегда рядом с именем Вознесенского всплывает имя Пастернака) и ныне восславляемый, может ли понять настоящую поэзию. А Лев Николаевич прекрасно отличал подлинное от суррогата в стихах, поэтому и презирал Вознесенского со всеми его «антимирами».

Читатель Лев Николаевич был требовательный. Час-то повторял: «У нас десять тысяч писателей (действительно в Союзе писателей было десять тысяч членов), а читать нечего, поэтому читал фантастику и детективы. Агату Кристи называл Агафьей. «В переводе на русский Агата и есть Агафья». — говорил он. Из русских классиков любил Лескова, из юмористов — Аверченко. Нередко цитировал его остроты.

Его пристрастия в музыке были очень определенны: Бетховена он предпочитал Чайковскому, силу — слабости. В связи с музыкой вспоминаю, как на заре нашей дружбы опозорилась перед Львом Николаевичем и Натальей Викторовной, когда повела их на генеральную репетицию балета «Конек-Горбунок» Р. Щедрина в радиоложу Театра оперы и балета, тогда, им. Кирова. Чудесная русская сказка, известный композитор, усиленно рекламируемый, русский танец — это должно понравиться, думала я. Но зрелище оказалось прежалкое; кстати, балет этот быстро сошел со сцены. А музыка! Как метко изрек Лев: «Не музыка, а сплошное пуканье». Я не знала куда деваться от стыда.

И еще могу привести эпизод, связанный с этим театром. Это уже было за два года до смерти Льва Николаевича. В день рождения Ахматовой мы со Львом Николаевичем в Никольском соборе, где ее отпевали, отстояли литургию, потом отслужили панихиду по покойной Анне. С нами в соборе была московская журналистка, друг семьи Гумилёвых, и бывший узник ГУЛАГа, сидевший со Львом в пересыльной тюрьме, Николай Борисович Васильев, ныне тоже покойный. Выходец из семьи блестящих петербургских аристократов, 1914 года рождения, крестник государя императора Николая II, на последнем (если не путаю) курсе консерватории арестованный и осужденный по статье «Терроризм», и только промыслом Божиим оставшийся в живых, — вот визитка этого достойного человека. С ним я была знакома еще до встречи со Львом Николаевичем по Театральному институту, где он преподавал фортепиано, а я училась и работала. Пишу о нем потому, что рядом с памятью о Гумилёве живет во мне память и об этом мученике за Россию. И для того, чтобы было ясно дальнейшее.

Итак, два старых «зека» и две нестарые еще женщины вышли из Никольского собора. Николай Борисович идет сам, а Льва Николаевича мы ведем под руки. Стиснув зубы, он переставляет ноги. Каждый шаг дается ему с трудом и болью, и, чтобы не продлевать его муку, мы решаем, какой транспорт ближе от Никольского сада. И тут Николай Борисович говорит, указывая в сторону Театральной площади: «Можно подогнать такси. Там стоянка, у Кировского театра». — «У Мариинского, Коля! За что ты сидел?» — тут же парирует Лев, казалось бы весь ушедший в свою боль.

Это сейчас «Мариинка» у всех на слуху, а тогда кроме «Кировский» иного слова никто не употреблял. «Львиная» верность истории проявлялась даже в мелочах. Хотя мелочь ли в данном случае? Это как считать!