Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

– Неразумная ты моя головушка. Дождешься – поставлю тебя на поклоны.

– А мне нельзя, – таинственно и счастливо взглядывая на него, шепнула она. – Ты меня теперь на руках носить должен. Как в романах написано.

– Это с какой-такой стати? – говорил он, уже догадываясь и ликуя и в тот же самый миг с тяжелым сердцем припоминая весь сегодняшний день, в особенности же – выскользнувшего из храма человека, после которого осталось гнетущее чувство надвигающейся беспощадной злой силы. – Послушание мне от отца Иоанна?

– Ага. Послушание. – Она рассмеялась, потом всхлипнула и опять рассмеялась. – Ну тебя.

– Анечка! – едва вымолвил он. – Ты моя родная!

Как давней летней ночью на Покше, он подхватил ее на руки, дивясь, что в таком легоньком теле теперь живут две жизни, одна из которых в своей материнской глубине питает, растит и пестует другую – до поры, пока не придет час их разделения. Ах, дал бы ей милосердный Господь во здравии доносить долгожданное чадо и благополучно разрешиться от бремени!

– Величит душа моя Господа, – прошептал ей в темную прядь о. Петр и бережно, как сосуд драгоценный, опустил на пол. – Продли милость Твою к знающим Тебя… Ты теперь, матушка, блюди себя: ни ведер, ни мытья полов, ни дров в баню… Я сам, – с излишней твердостью сказал он, и опять словно наяву мелькнул перед ним невысокий человек, тихонько затворяющий за собой скрипучую дверь храма. – А надо будет, – добавил о. Петр, гоня от себя прочь дурные предчувствия, – Нина с племянницами пособит…

– Петя, – переменившимся голосом вдруг сказала жена.

Он молча провел рукой по ее голове.

– Ты меня ровно кошку оглаживаешь. – Глаза ее потухли. – Беда будет?

– Грозен псарь, да милостив царь, – попробовал отшутиться он. И подбородок, и губы у нее дрожали.

– Нынче, говорят, злодеи отца Михея убили?

Он кивнул.

– Убили.

– И колокола с Успенского скидывали?

– Аннушка! – умоляюще проговорил он. – Защитит Богородица тебя и наше с тобой дитя. Ты в это верь и ничего не бойся.

– А тебя? – требовательно спросила она.

– Что – меня?

– Тебя – защитит?

– И меня. – Он с нежностью привлек ее к себе. – И всех нас. А срок придет – будет у нас ребеночек. Мы с тобой кого ждать-то будем? Мальчика? Девочку?

– Мальчика, – скорее угадал, чем услышал о. Петр. – Сына.

– Ты моя умница! – воскликнул он, из последних сил стараясь выглядеть безмерно счастливым, меж тем как внутри у него все цепенело от ужаса.

Он уже любил еще не родившегося своего сыночка и с трепещущим в мучительной радости сердцем уже слышал его первые крики, наблюдал его первые шажки, а где-то в неописуемо-прекрасной дали видел его в иерейском облачении, предстоящего Богу и приносящего Ему бескровную жертву за всех и за вся. Но разве дадут ему пестовать сына? Разве позволят оберегать покой милой супруги? Разве оставят под одной крышей с ними, чтобы всегда был он им путеводителем, помощником и утешителем? «Господи, – твердил он про себя, – к Тебе обращаюсь… Услышь, Боже, молитву мою, – мешая свои слова со словами псалмопевца, горячо молился он, – ибо я стенаю в горести моей, и без руки Твоей не могу освободиться от сетей, уготованных мне врагами моими. Милостив буди, Господи, к рабе Твоей Анне и к чаду, которого под сердцем носит она. И мне пошли великую Твою помощь, дабы мог я спасти и сохранить для будущей России последнее слово страдальца-Патриарха».

Единому Богу по силам ему помочь.

Но даже тени овладевших им скорбей не должна была заметить Аня у него на лице. И как ни в чем ни бывало он принялся спрашивать ее об отце, старце Иоанне: сам ли вставал к завтраку или она кормила его в постели, что сказал Сигизмунд Львович, доктор, и не прописал ли папе каких-нибудь новых лекарств, за которыми надо идти к Исайке. К завтраку вышел сам, ровно отвечала Аня, кушал немного, но с удовольствием: кашки гречневой жидкой младенческую тарелочку папа съел и чашечку чая с печеньем, что о. Александр привез из Москвы. Довольно долго говорил потом с мать Лидией и, должно быть, утомился, потому что от нее пошел к себе и лег, прихватив, правда, том епископа Игнатия. И с тех пор не выходил. А доктор всего только и сказал, что за последнее время папа заметно ослаб и что ему нужны какие-то микстуры, которых в Сотникове нет и за которыми придется ехать в Пензу. Рецепты оставил.

– Я в Пензу, пожалуй, завтра же и двину, – с бодростью, может быть, даже излишней объявил о. Петр и через горницу с киотом в углу, аналоем посередине и кадкой с фикусом в левом углу на цыпочках подошел к двери в папину комнату и осторожно ее отворил. Отец Иоанн спал, изредка глубоко вздыхая. Длинная седая его борода была на груди придавлена раскрытой книгой, на табурете, рядом с кроватью, лежала тетрадь, тоже открытая, с карандашом между страницами. Хрипло и громко стучали в горнице ходики. Раз-два, раз-два, без устали отмеривали они, и под их безжалостный счет папины дни шли к концу, таяли, уплывали в Небеса, туда, где его поджидали все Боголюбовы, где готовился его встретить и обнять преподобный Симеон и где с любовью проречет ему Господь: «Знаю твои дела и твою веру. Благословен ты, Иоанн, Моим благословением и отныне и во веки веков будешь иметь место подле Меня. Аминь».

Отец Петр прикрыл дверь и отправился на кухню, где вместе с Аней накрывала на стол мать Лидия, настоятельница разогнанного Гусевым-Лейбзоном Рождественского монастыря – вся черная: в черном платке, черном платье и с огромными глазами, налитыми тьмой беспросветной зимней ночи. Низким голосом прочла «Очи всех на Тя, Господи, уповают…», о. Петр благословил ястие и питие, сели обедать. Но еле таскал в рот ложку, а потом и вовсе – ее положил, а тарелку отодвинул.

– Не сердись, – виновато улыбнулся он жене. – Не лезет.

Она взглянула на него с тем скорбным выражением, которого никогда прежде не видел он в ее глазах, но которое часто замечал у много переживших и страдавших женщин. И только и мог ей в утешение рукой накрыть и тихонько сжать ее руку. Ах, какая невеселая, можно даже сказать, поминальная получилась у них трапеза! Мать Лидия пыталась было ее оживить, призывая о. Петра отдать должное замечательному, хоть и постному, борщу, и пшенной каше в чугунке, сию минуту извлеченному из печи, и при этом в назидание всем без охоты вкушающим хлеб наш насущный указывала на свое телосложение, по чести говоря, напоминающее палку. Отец Петр вяло кивал. Ты, мать-игумения, из всех, должно быть, одна такая. Все толстые или, по крайней мере, в теле, а тебя будто засушили.

– Я и в девках тощая была, и за тридцать шесть лет жизни в монастыре так и не отъелась…

При слове «монастырь» и в ее чернущих глазах появилось выражение неизбывного и неутешного горя, а за ним – и крупные слезы, медленно покатившие по щекам.

– Жили-жили, – глядя в угол, на образ Божией Матери, склонившей голову к Младенцу у Нее на руках, пожаловалась она, – Господу молились, и Тебе, Пресвятая, а нас всех, полсотни сестер, и молодых, и старых, в един час, под самую ночь… Слава Богу, Филарета, вратарница, девка здоровая, шум успела поднять да в рельс ударить, пока ей самой по голове не досталось. И по сей час не знаем: жива ли наша мученица или уж отмаялась. А там началось… – концом платка мать Лидия вытерла лицо. – Молодые-то наши кто убежал, кто схоронился, а кто постарше, тех они, как черти, схватили. К матери Ксении, ключарнице, китаец в келью вломился…

– Как в точиле, истоптал Господь деву, дочь Иуды, – глядя в стол, тихо промолвил о. Петр. – Жен бесчестят на Сионе, девиц – в городах Иудейских… Помнишь, мать Лидия, Иеремию и его плач?

– Помню! – с обидой отозвалась она. – И отец Иоанн мне тоже про него говорил. Вон, – кивнула игумения на полку кухонного шкафа, – даже Библию оставил с закладкой. Читай! А что читать?! Было евреям наказание за отступление от Бога. А мы разве отступали от Него?

Отец Петр встал, взял с полки Библию и открыл ее на папиной закладке.

– «Праведен Господь, – внятно и медленно читал он, – ибо я непокорен был слову Его. Послушайте, все народы, и взгляните на болезнь мою; девы мои и юноши мои пошли в плен. Воззри, Господь, ибо мне тесно, волнуется во мне внутренность, сердце мое перевернулось во мне за то, что я упорно противился Тебе; отвне обесчадил меня меч, а дома – как смерть». – Он закрыл Библию. – Свыше меры не бери на себя, мать-игумения! Ангелы – и те оступаются и падают. А нам, грешным, враг под каждый шаг норовит камень подбросить, чтобы нам об него преткнуться и упасть. Еще и Соломоновы притчи тебе напомню. Перед падением, там сказано, возносится сердце человека. А мы всем церковным миром вознеслись, да как вознеслись! У нас-де Русь Святая, благолепная, молитвенная, свечки яркие, посты строгие, службы длинные – уж как, наверно, Господь Бог нами доволен!