Среди лесов - Владимир Тендряков

Унылые поля, мокнущие под дождем, унылая фигура Касьяна Огаркова, унылые лица колхозников, мелочные, часто бесполезные заботы по хозяйству — от всего этого Роднев за три дня устал так, как, может быть, не уставал никогда в жизни.

На третьи сутки позвонили из МТС и сообщили, что в колхоз идут на помощь еще два трактора с комбайном. Эти тракторы привела Мария. Колхоз имени Чапаева, где работала ее бригада, до дождей убрал все с полей и в основном уже обмолотился.

Мария появилась, как всегда румяная, веселая. Касьян Огарков, встретивший ее вместе с Родневым, удивленно прогудел:

— Это почему из «Чапаева» к нам? В прошлый год из «Парижской Коммуны» приезжали, а чапаевцы колхозу «Степана Разина» помогали.

Мария насмешливо покосилась.

— Э-э, разинцы в этом году без нас обошлись. — Она повернулась к Родневу. — Только овес до дождя убрать не успели, и то немного. Теперь все. Молотят. Я перед отъездом Груздева встретила, он вам привет передать велел.

— Спасибо… Трудно здесь мне одному было.

Она пристально и серьезно посмотрела на него, сказала негромко:

— Да… Похудел, иль, может, потому, что небритый.

Василий вспомнил — за последнее время в хлопотах он не то что забывал, а просто не имел никакого желания следить за собой. «Черт знает что, — подумал он, — небрит… Поживу еще здесь и вовсе на этого Касьяна Филатовича смахивать стану».

А Касьян Филатович, нависнув у него над плечом, старался выразить на своем лице сочувствие: да, мол, точно, тяжело приходится в нашем колхозе.

Поздно вечером, осмотрев вместе с Марией поля, Роднев провожал ее до квартиры. Обо всем переговорили — о полегшей ржи, о неубранном льне, о некрытых токах — и по деревне шли молча. А дождь моросил, он был настолько мелкий, что, казалось, летел не с неба, а просто воздух сам по себе насыщен сыростью.

Дошли до дому, где ночевали трактористы.

— До свиданья, Василий Матвеевич.

— До свиданья, Мария.

Но Мария стояла, задерживая в теплой ладони его руку.

— Странный ты человек. Ведь не только о льне и о потерях говорить умеешь, а молчишь со мной почему-то. — Она, вздохнув, опустила руку, повернулась и, бросив с насмешкой: — Спокойно ночевать, Василий Матвеевич, — поднялась на крыльцо.

Разбухшая от сырости дверь с тупым стуком захлопнулась. А Василий, постояв, осторожно двинулся по грязной дороге.

На следующий день Роднева вызвали в Кузовки. В райкоме, видимо, сочли, что он теперь нужнее в другом месте.

Отрывать от работы лошадей Василий не хотел. Пришлось ему семнадцать километров месить грязь. Шел скучными, голыми лесами, мимо раскисших полей, мимо притихнувших деревенек, где каждая изба, как наседка, стояла, нахохлившись под дождем.

«У меня — планы большие. Ради них согласился оставить работу зоотехника, перешел в райком. Но чтоб эти планы провести в жизнь, надо сначала в корне изменить всю работу. Легко сказать — изменить! Чтоб менять, ломать, делать какие-то перевороты, нужно вести людей за собой. А то самого остригут под гребенку уполномоченного, и будешь ты носиться из колхоза в колхоз, покрикивать на председателей и во всем походить на Лещеву».

Вечером у себя на квартире, вернувшись из бани, Роднев достал забытые за последнее время институтские учебники и программы, подвинул к изголовью кровати лампу и, по студенческой привычке лежа, принялся читать. Надо учиться, он зоотехник, это основное в его жизни.

В дверь постучали. Сначала просунулся радостно улыбающийся Спевкин, за ним в мокром плаще Груздев. Он остановился около двери и, виновато поглядывая на грязные сапоги, произнес:

— Мы к тебе, Матвеич. Принимаешь?

Роднев вскочил, долго радостно тряс им руки.

— Вот видишь, Василий, — степенно разглаживая усы, говорил Груздев, весело поблескивая маленькими, глубоко спрятанными глазами, — раз тебе недосуг к нам заглянуть, сами решили навестить.

Спевкин, видать, давно забыл обиду. Он достал из кармана бутылку, поставил ее на стол, осторожно отодвинув книгу.

— А это зачем?

— Праздник, Матвеич. Урожай собрали, не грех и отметить. Невелика заслуга во-время собрать, а все же, выходит, из последних-то мы вылезли. Сколько еще по колхозам хлебов мокнет. А у нас — все!

Груздев принялся выкладывать из брезентовой сумки пироги и тоже, в лад Спевкину, приговаривал:

— Нового урожая хлебец. Специально помололи, чтобы тебя угостить. Пшеничка. Только размол наспех-то нехорош вышел, темновата.

После того как выпили по одной, закусили холодным пирогом с рыбой, Спевкин поднялся:

— Лошадь погляжу.

Груздев выждал, когда Спевкин уйдет, придвинулся и зашептал:

— Слышь, Матвеич, что это в райкоме на Трубецкого навалились? Ведь нам и то жалко: мало разве он нас уму-разуму научил? А? Мыслимо ли, строгача влепили! Неудобно как-то получилось. Сейчас в Чапаевке, по закону, праздник урожая должны праздновать, а до праздника ли им, подумай! Там так и рассуждают: Паникратову-де не по нутру наш Семеныч пришелся. Ты б в райкоме сказал свое слово, ты-то можешь сказать.

Начинавшее краснеть от пропущенного стаканчика лицо Груздева было озабоченным и решительным.

— Бюро решило, Степан. Тут трудно идти против. Попробую поговорить с Паникратовым.

Вернулся Спевкин. Роднев улыбнулся про себя, поняв, что Спевкин только для того и выходил, чтобы дать Груздеву возможность поговорить о партийных делах.

Груздев начал рассказывать о новостях в Лобовище.

— У Сомовой Рябая опоросилась десятком. С чапаевским хряком сводили. Поросятки в отца — лопоухие, розовые как один. Будет племя.

— Зима… Сохранить-то сумеете?

— Сомова обещает всех поднять, витаминами какими-то кормит; как подрастут, хочет по часам прогулки установить, сама каждый вечер в Чапаевку бегает, на совет…

— А Левашов как?

— Буянит. Лучшее сено коням требует, а мы его для коров бережем. Зимой ведь стоят лошади-то.

— Небось у Сережки Гаврилова и солома в ход идет, — заметил Спевкин. — Обойдется…

— Ну, а как политкружок?

— По «Краткому курсу» нового преподавателя подыскали, Антона Павловича Цыганкова, — может, знаешь? — в Раменской семилетней историю преподает. Голова! Только живет не у нас, так мы зимой за ним лошадь посылать будем.

Роднев окунулся в прежние, дорогие его сердцу заботы.

18

Паникратов в глубине души вовсе не желал исключения Трубецкого из партии. Кому-кому, а секретарю райкома известно, что до исключения, высшей меры партийного наказания, дело не дойдет. Заступятся и колхозные коммунисты, в крайнем случае не даст своего согласия партколлегия. Зато поднимется шум, будут обсуждения, разговоры, — пока суть да дело, хватит горя Трубецкой. Жестокий урок, но после этого наверняка станет шелковым. Проучить, да построже, чтоб почувствовал, — вот чего хотел Паникратов. А члены бюро не поняли. Не объяснять же им: «Поддержите, встаньте на мою сторону: лишиться Трубецкого не лишимся, а осадить — осадим». Не поняли, обидно.

Паникратов знал, что Трубецкой и Роднев друзья. И поэтому, встретившись с приехавшим из колхоза Родневым, он в упор спросил:

— А ты что молчишь? Должен иметь свое мнение о Трубецком?

Паникратов был одет по-командировочному, в гимнастерку и грубые русские сапоги, перед крыльцом его ждала оседланная лошадь.

— На бюро я еще сомневался, а теперь считаю — Трубецкой имеет право возмущаться работой райкома, — ответил Роднев.

Они сидели рядышком на диване. Паникратов отодвинулся и уставился в лицо Родневу.

— Именно? — казенным голосом спросил он.

— У нас был разговор с Сочневым, он придерживается такого мнения, что наш райком под твоим руководством, Федор Алексеевич, прошел трудную школу; мол, в войну выросли и закалились, не нам критиковать тебя. Я же считаю — именно эта-то «военная» школа и мешает сейчас райкому правильно работать. Новая пора — новые методы!

— Вот как?

Паникратов всегда гордился тем, что в войну, когда не хватало людей, не хватало машин, когда лошадей временами приходилось заменять на пахоте коровами, Кузовской район продолжал помогать стране вдвое, втрое больше, чем он помогал до войны. Это было самое трудное, самое напряженное, самое героическое время в жизни Федора Паникратова. Оно должно остаться в памяти святым и чистым, а тут какой-то вчерашний студентик, бывший офицер, который и знать не знал, с каким трудом добывался тот хлеб и мясо, которые он ел на фронте, рассуждает: школа войны… мешает работать…

По удивленному: «Вот как?», по потемневшему лицу Паникратова Роднев понял все, что не было досказано.

— Знаю, представь себе, знаю, что в Лобовище в войну на всю деревню было только пять стариков; знаю, что иногда женщинам приходилось пахать свои усадьбы на коровах; знаю, что не от доброй жизни Данила Грубов в своей МТС собрал из отбросов забытый, полуразрушенный «интер» и пустил на поля. Я не был здесь, но я знаю, Федор…